Вытирая о себя скользкие, как рыба, руки, Артём узнал Авдея Сивцева и Захара.
Он ожидал, что за ними придёт конвойный, но конвойного не было.
Вид у обоих был дурной, пахнущий смертью. Они походили на помойных собак. Глаза таращились, а лица будто свело от холода.
Они разглядывали Артёма: зачем он здесь, что он делает возле таза, полного крови?
И руки, и штаны, и рубахи, и лбы, и губы, и щёки – всё у них было в земле.
– Зарыли? – раздался голос Ткачука над головой Артёма.
“Их вытащили из карцера, чтоб зарывать трупы”, – в очередной раз шепнул кто-то Артёму в самое ухо. Артём чуть дрогнул щекой.
Авдей и Захар поочерёдно мотнули своими искривлёнными лицами. С волос посыпалась подсохшая земля.
– Ну пойдём тогда, – обратился Ткачук к своим, – заодно этого чинарика прикопают. – И он кивнул на мертвеца, лежавшего возле бани.
– За работу, шакал! – кинул он Артёму.
Авдей и Захар раскинули рогожу и, путаясь, потянули труп на неё.
Артём ступил ногой на рогожу, чтоб не задиралась.
– Ну, берём? – спросил Авдей негромко; голос его дрожал.
Переглянувшись, взяли и понесли.
Артёму досталась голова, она болталась из стороны в сторону. Руки Артёма скользили, и он скоро не удержал и выронил… что нёс.
Вытер ладони о себя, перехватился половчей и попробовал снова.
Авдей и Захар уже знали дорогу – они насколько возможно твёрдо шли к Святым воротам.
Вскоре их нагнали чекисты и командиры из полка надзора. Трое из них оделись – шинели хлопали о голенища вымытых сапог. Четвёртый надел только галифе и шёл, до пояса голый, обильно жирный.
Между ними, пошатываясь, брёл Бурцев со связанными за спиной руками. Куда его ранили, понять было нельзя – вся его гимнастёрка спереди была окровавлена, кровь стекла и ниже, поэтому брюки до колен – набрякли, почернели.
Один за другим к их неторопкому ходу присоединились ещё несколько человек из бани, поспешно одевающиеся на ходу, рядовые красноармейцы, неясно откуда взявшиеся, и ещё некто, похоже, из лагерной администрации – он был в гражданском пальто и франтоватой кепке и шёл рядом, заглядывая в лицо Бурцеву, словно ожидая, что тот обратит на него внимание – на этот случай незваный провожатый, видимо, заготовил речь или как минимум обидную фразу.
Один из красноармейцев нёс чадящий факел.
В каменном проходе, к полукруглым, напоминающим формой княжий шлем Святым воротам, факел разгорелся и затрещал.
За ворота Бурцева выводили уже толпой – как самого дорогого гостя в дорогу.
Становилось понятным, сколь сильно его успели здесь возненавидеть.
Бурцев же ничего не замечал, только иногда путал шаг, спотыкался и по-прежнему смотрел в землю, будто под ногами у него расползались путаные письмена, которые он пробовал, без особого тщания, дочитать.
Воздух начал светлеть.
Артём, предощущая рассвет, вдруг различил все предметы явственно и резко. К нему вернулись чувства и онемевший на несколько часов рассудок.
Третьих петухов ждать не приходилось, но эта ночь всё равно должна была закончиться.
“Меня точно не убьют”, – впервые за ночь сам, без подсказки, осознал Артём.
Чужая мёртвая голова его больше не пугала. Не пугало ничего. Всё уже случилось. А что ещё случится – того не избежать.
– Эй, ты, – окликнул Бурцева всё тот же чин в гражданской одежде.
Артём был уверен, что Бурцев идёт в полусознании, но нет, он приподнял голову и с силой плюнул в сторону окликавшего.
– Что за баба тут? – раздался вдруг голос Ткачука.
На дороге, встречая идущих, стояла мать Артёма Горяинова.
Она была недвижима и пряма, только концы платка шевелились на ветру.
Артём без удивления узнал её и, остановившись, не мигая, всмотрелся в похудевшее материнское лицо.
Она тоже узнала сына и вглядывалась в него: как поживают глаза на его лице, не тянет ли ноша в его руках, не собрался ли он сам умереть сейчас.
