…Пока Галя держала верёвку внатяг, не давая лодке сползти, Артём, почти неживой, ворочал валуны, загоняя их под киль.
“Сдохну… – повторял иногда. – Сдохну…”
Галя выбрала место для сна.
Примус не разгорался.
Артём, морщась от боли – ноготь, чёртов ноготь, – прочистил примус конским волосом, разжёг.
Пошли тёплые волны и запах, – но самого тепла было мало.
– Костёр теперь, – сказала Галя. – Нужен костёр.
Сырой, с залипающими глазами, в хлюпающих сапогах, Артём пошёл нарубить дров – нашёл два деревца, местные берёзки, они стелилась к земле и топору поддавались еле-еле…
Или руки уже не слушались.
Когда Артём вернулся, с ветреной стороны было вывешено одеяло, надетое на две лопаты, и вырыта ямка – чтоб удобнее было разжечь огонь.
Артём, кое-как управляясь с топором, нарубил щепья.
…Появился огонь – это было так радостно, как будто затеплилось само спасение, и его можно было рассмотреть, прикоснуться к нему быстрой рукой.
Они присели у костра, не столько греясь, сколько защищая огонь от ветра.
Артём снял сапоги, один носок сполз – пришлось лезть за ним рукой в сапог – вытащил и не носок уже, а кашу из шерсти и навоза, такой кашей можно, к примеру, маленького чертёнка покормить с ложечки. Сжал в дрожащей от усталости руке, потекло по пальцам густое и склизкое.
Долго и неумело сушился у огня.
Галя наблюдала всё это с иронией – способность к которой, к слову сказать, всегда признак женского ума: Артём откуда-то знал об этом раньше.
Через полчаса Артём застал себя с банкой масла в одной руке и банкой сахара в другой.
Банки эти поочерёдно отдавал Гале, а потом они снова менялись. Ели всё это ложкой, которая стала вся сахарная и масляная. Объедение необычайное – только ложка казалась тяжёлой, как свинцовый половник.
Запивали чаем, Артём, спалив всю пасть, выпил уже три кружки. Во рту болтались ошмётки обгоревшей кожи. Без жалости влезал пальцами в рот и обрывал.
Телу всё равно было прохладно, и время от времени становилось ещё холоднее – как будто чай жёг только глотку и то место посредине груди, где он тёк, остывая уже внизу грудной клетки.
Галя кое-как поставила недопитую кружку чая. Глаза у неё слипались.
– Не спала, – призналась ему. – Нервничала.
– Кто-нибудь убегал… из лагеря? – спросил Артём, прожевав и вытерев губы рукавом.
“Кажется, и правда пока не сдохну…” – признался себе.
– А вот только что, летом… один… – сказала Галя. – Рассчитал, куда идут морские течения, привязал себя к бревну и отправился на нём в путь. До материка.
– И что?
– Выбросило на берег, – сказала Галя не то чтоб сопереживая, но с некоторым сочувствием. – Все кости переломаны, череп разбит так – как будто… молотом били. О скалы, наверное… не успел отвязаться. Или нахлебался до этого… Не знаю.
Осеннее дерево чадило.
Артёму хотелось укрепиться в их удаче, и он снова начал расспрашивать Галю о том, что может случиться с ними.
– Может мотор сломаться, – сказала Галя. – Но у нас есть мачта и парус, и мы… попробуем так дойти тогда. Я немного умею, и Фёдор показывал – у него брат – моряк… И местные монахи учили… Тюлений староста – он тоже учил… Ещё может начаться шторм. В таком случае мы утонем – и нас опять же не найдут, – как умела, засмеялась она, – …хотя через день-два мы, наверное, пойдём неподалёку от западного берега, чтоб в случае чего можно было попытаться прибиться…
Артёму очень сильно захотелось поцеловать её в губы, обнять: как сестру.
Она не столько видела, сколько чувствовала его по-детски удивлённое и неожиданно радостное состояние – и заразилась им, и снова чему-то засмеялась.
На радостях Артём сходил поискать чего-нибудь на растопку, бродил в полной темноте, упал несколько раз.
“Хоть бы одна сосна”, – думал Артём, представляя, как разгорятся ветки. Но откуда сосна на этом пятачке посреди моря, что ей тут
