Стоявшие немногим дальше будто становились легче – их душа обретала вес шёлка, пуха.
Но вокруг Артёма всех прибило, как будто дух их заранее набряк, пропитался кровью, подвис, как куль с камнями.
Чекист опять сбился: он никак не мог понять, считать ли ему Троянского или нет. А комвзводов? А командиров отделений? Оглянулся на Ногтева, но не решился спросить – начлагеря смотрел куда-то вниз, в булыжник под ногой, чуть покачиваясь массивным телом. Сапоги его тяжело, как хищные, живые, хмурились в местах сгиба.
Чекист стал считать всех подряд.
Артём ещё раз измерил свою судьбу глазами: он выходил восемнадцатым. Двадцатый, его старый знакомый Захар, стоял рядом с ним и всё, с очередной попытки счёта, уже понял.
– Это я, – выдыхал он предпоследним своим горячим дыханием в снег у лица, – это мне, Боже ты мой. Да что же такое. Это ведь я.
Артём поднял глаза и посмотрел на Галю.
Галя глядела вокруг словно незрячая, шевелила пальцами, как бы желая потрогать воздух рядом с собой и стесняясь это сделать; совсем одна, как на льдине. Голова её казалась седой.
– Иди на моё место. Слышь? Останешься живым, – вдруг велел Артём Захару.
Тот, ничего не соображая, безропотно поменялся с ним местом, сплел руки в замок и вперился сумасшедшими глазами в считающего, чтобы по губам его прочесть спасительное “восемнадцатый”. Ну, или “восьмой” – смотря с какой цифры чекист начинал новый десяток.
– Ты! – велел служивый, ткнув в Артёма пальцем.
Перед Артёмом расступились так уважительно, как никогда в жизни.
Он вышел вперёд.
Галя дрогнула и прозрела: увидела его.
– …Что это за самосуд! – заорал Троянский, словно вдруг выплюнул кляп изо рта. – Что это за самосуд? – со взвизгом повторил он снова: ведь две фразы должны стоить больше, чем одна.
– Конвой, строиться! – скомандовал Ногтев, легко перекричав Троянского.
Расстрелов во дворе ещё не проводили, но после того как здесь поработала Комиссия, – удивляться было нечему.
Красноармейцы, спеша и топоча сапогами, построились.
Из мужского строя быстро, уже торопясь – ведь самим противно, – вырвали ещё двенадцать человек.
Троянский голосил до тех пор, пока давно сосчитавший женщин и стоявший теперь без дела второй чекист не дошёл до него, с ходу ударив в зубы рукояткой нагана.
Зажав рот, Троянский упал на колени.
На лицах красноармейцев появилось медленное, стекленеющее, почти пьяное выражение, свойственное людям, готовящимся убить себе подобных. Некоторые крепче сжимали винтовки. Корявые их пальцы были сырыми от тающего снега.
Артём улыбнулся Гале.
Галя смотрела ему в глаза и дышала открытым ртом.
Артём вспомнил этот рот, его тёплое, женское, невозможное дыхание.
Ногтев, похоже, устал от устроенного им балагана и вдруг захохотал.
Насмеявшись, пошёл с площади в сторону ворот.
– За работу, шакалы! – приказал он, подняв голову куда-то к небу, как будто обращался к ангелам.
Чекисты в нерешительности смотрели на спину Ногтеву.
Но всё уже было ясно.
Строй распустили.
Послесловие
Телефонный номер дочери Фёдора Ивановича Эйхманиса мне передал отставной полковник госбезопасности, читатель патриотических газет, преисполненный собственного достоинства и ложной многозначительности демагог – впрочем, не без приятности человек, хлебосол, не дурак выпить. В какой-то момент бывшие военные и постаревшие комики становятся похожи; что-то в этом есть, да?
Полковник показывал фотографии своих детей. Предложил сыграть в шахматы. Я подглядывал, где он ставит свои фигуры: последний раз занимался этим лет двадцать назад, мне было стыдно опозориться, хотя, в общем, напрасно…
Решительно проиграл, принёс ему радость.
