уютным.
– До того хорошо, что возвращаться в Москву совсем не хочется. – Илья вздохнул. – Так бы и жить, дровишки колоть, печку топить, по лесу гулять. Ну, может, все-таки скажем ей сегодня?
Маша, не отрывая лица от его плеча, помотала головой:
– Скоро уже будет очень заметно, вот тогда и скажем.
– Тогда она обидится, что не сразу сказали. Это ведь главная ее мечта, могла бы радоваться прямо с сегодняшнего дня. Вязала бы шапочки, кофточки.
– Ты что? – Маша отпрянула, нахмурилась. – Нельзя заранее, считается, плохая примета.
Послышались торопливые шаги. К ним приближался запыхавшийся Евгеша:
– Настасья, гм-м, Федоровна зовет всех к столу.
На этот раз ни котлет, ни пирогов с ливером на столе не оказалось. И спиртного тоже. Гречневая каша с грибами, домашние соленья.
– Повезло тебе, скелетина, – шепнул на ухо Илья. – Великий пост, как раз Страстная неделя.
Настасья услышала последние слова, покосилась на Илью.
– Ох, сынок, вот в Москве я в церкву-то ходить не могла, опасалась, стукнет кто. Ну, думаю, в «Ильичах» потихоньку буду. Храм тут старинный, совсем недалеко, Благовещенья Пресвятой Богородицы.
– Мамаша, ты прости, но тут тем более стукнут, – осторожно заметил Илья.
– Я тоже говорю, – возбужденно зашептал Евгеша, – соседи – сплошное начальство. Ладно сами начальники, они-то на службе небось устают, ни до чего дела нет. А вот жены ихние и прочие родственники бездельем маются, проявляют особую бдительность, друг за дружкой так и зыркают.
– Ой, ладно, – Настасья сморщилась. – Сходить-то успела три раза, утречком, пока твои бдительные дрыхнут.
– Попы тоже бдительные бывают, – пробормотал Илья, глядя в тарелку.
Маша под столом наступила ему на ногу. Настасья взвивалась до потолка, стоило вякнуть что-то плохое о священниках. Так случилось и на этот раз.
– Не смей! – крикнула мамаша, гневно сверкнув глазами. – Никогда ни один батюшка стукачом не станет, на мучение, на казнь пойдет, а грех такой на душу не примет! Это ж иудин грех, самый из всех мерзкий!
– Настя, так ведь обязаны они, – робко возразил Евгеша, – попробуй не сообщи.
– Нынче все обязаны, но не все сообщают! – рявкнула мамаша, – а из батюшек так вообще никто. Потому упырь усатый и громит храмы, что жжет его нестерпимо свет нашей веры православной.
Евгеша так втянул голову, что закрыл уши плечами. Он пугался, когда Настасья произносила слово «упырь», тем более с уточнением «усатый».
Илья тихо присвистнул.
– Да-а, мамаша, здорово афоризмами говоришь.
– Никакими не «измами», правду я говорю, и ты со мной не спорь, сынок.
– Не спорю. – Илья поднял руки, сдаваясь. – Но ты, мамаша, все-таки осторожней там исповедуйся.
– Где – там?
– Ну, куда ты к заутрене бегаешь?
– Некуда больше бегать, – проворчала мамаша, остывая, – в Благовещенье Пресвятой Богородицы теперь склад вторсырья.
– Давно закрыли? – сочувственно спросила Маша.
– Сразу после Рождества комиссия исполкомовская нагрянула. Привязались к батюшке, мол, антисанитарные условия. С одной ложки всех подряд кормите, инфекцию распространяете. Это они про Святое Причастие. Младенцев в сырую воду кунаете. Это они про Крещение. Велели хлорку сыпать в купель. Батюшка ихние бумажки подписал: будет вам хлорка, только храм не трогайте. Нагрянули опять. Воду проверили, конечно, никакой хлорки. Вот и закрыли последний храм, а батюшку… Ну скажи, сынок, кончится это когда- нибудь? Батюшке восемьдесят. За что?
– Настасья, перестань, – зашептал Евгеша, – хватит изводить Илью этими разговорами! Будто от него зависит!
Илья резко отложил вилку. Вопрос «за что?» действовал на него убийственно. Раньше он вскипал, мог накричать: «Никогда не задавай этого вопроса! Не смей, слышишь? Вопрос-ловушка! Нет на него ответа!» Теперь молча застыл и побледнел так, что проступила щетина на гладко выбритых щеках.
– Прости, прости, сынок, нечаянно вырвалось, – испуганно залопотала Настасья.
