до площади Белорусского вокзала и пошел по Горького к центру. Странная это была улица. Всякий раз, проходя по ней, доктор вспоминал рассказ Ильи, как принималось решение о ее реконструкции.
Улицу Горького расширяли и выпрямляли по двум прямым линиям, которые прочертил на карте города красный карандаш Хозяина. По обеим сторонам должны были стоять здания одинаковой высоты, с фасадами в едином монументальном стиле. Все, что вылезало за красные линии, сносилось или передвигалось. Под фундаментами рыли котлованы, дома ставили на рельсы. Предупреждать жильцов запрещал специальный указ Моссовета. Дома со спящими людьми передвигали ночами. Малейшая ошибка в расчетах, любое неверное движение, случайная поломка какого-нибудь механизма – и спящие могли погибнуть под развалинами. Инженеры, техники, рабочие старались изо всех сил, и пока все шло нормально. Однако степень риска была уму непостижима.
Зимой работы замирали. На месте снесенных домов зияли прорехи. Уцелевшие, передвинутые, доведенные до положенного уровня монументальности фасады, выглядели розово-серыми декорациями среди заснеженных развалин.
Здание бывшего Театра Мейерхольда на углу Горького и Большой Садовой стояло в строительных лесах, затянутых гигантским изображением Сталина в полный рост. У его ног лежала Триумфальная площадь, запорошенная снегом, продуваемая с четырех сторон ветрами. Недавно тут был сквер. Деревья выкорчевали, землю залили асфальтом. Получился Триумфальный пустырь. Еще один пустырь белел на Пушкинской, на месте Страстного монастыря. Посредине на арматурных подпорках торчал здоровенный фанерный щит с намалеванным усатым лицом и надписью: «
«Навязчивый синдром, – думал доктор, – упорное механическое штампование самого себя. Москву он перекраивает в плацдарм для марширующих колонн. Гитлер одержим бредовой идеей, которая не ему первому пришла в голову. У Сталина вообще никаких идей нет, он одержим только Сталиным».
В витрине бывшего гастронома Елисеева висел рекламный щит. Осетр и поросенок с блаженным выражением морд обнимали банку майонеза.
«
Напротив здания Моссовета, передвинутого метров на пятьдесят, торчал обелиск, воздвигнутый после октября семнадцатого. Трехгранный острый штырь высотой с шестиэтажный дом. Прислонившись спиной к штырю, запрокинув голову и непристойно выпятив бедро, стояла гигантская статуя голой женщины. Чресла прикрыты символической медной тряпицей, рука поднята в нацистском приветствии. Скульптурная композиция называлась «памятник Свободе», изображалась на гербе Москвы под серпом и молотом. Илья рассказывал, что на этом месте прежде стоял очень красивый конный памятник какому-то царскому генералу[5].
Карл Рихардович замедлил шаг, разглядывая памятник Свободе, и вдруг услышал за спиной звучный женский голос:
– Товарищ Штерн!
Он вздрогнул. Люба Вареник в белом форменном тулупчике, в надвинутой до бровей ушанке смотрела на него снизу вверх и улыбалась во весь рот. Вместо одного переднего зуба торчал коричневый осколок. Это сильно портило улыбку.
«О боже!» – доктор вздохнул и спросил строгим учительским тоном:
– Курсант Вареник, вы как тут оказались?
– Наружку отрабатываем. – Люба шмыгнула покрасневшим носом. – Я за Владленом шла, потеряла его полчаса назад, нырнул в проходняк у Малой Бронной и растворился. Теперь уж ни за что не найду.
– На Горького, разумеется, не найдете. – Карл Рихардович задрал край рукавицы, взглянул на часы.
– Вы торопитесь? – Она взяла его под руку. – Можно, я с вами немного пройду?
– Нет.
– Ну чуть-чуть, пару минуток, раз уж так получилось… А вам Москва нравится?
– Очень красивый город, – механически ответил он по-немецки.
– Совершенно сказочный. – Люба тоже перешла на немецкий. – Я, как узнала, что в Москву поеду, целую программу составила: «Лебединое» в Большом посмотреть, в Третьяковку, в Пушкинский обязательно, потом на кораблике по Москве-реке поплавать, попасть в Парк культуры на настоящий карнавал, какие в кино показывают. И ничего этого не получается. В город нас вывозят только наружку отрабатывать. Что же тут увидишь?
– Фрейлейн, советую вам продолжить поиски Владлена, перейти на ту сторону и вернуться на Бронную. – Он мягко снял ее руку со своего локтя и добавил по-русски: – Люба, это не шутки. Я могу себе позволить прогулку в выходной, а для вас это прогул. Рискуете нарваться на неприятности, сами же знаете, одним «неудом» по наружному наблюдению отделаться не удастся.
