Ночной бродяга

Толпа ринулась к телу. Я пошел прочь. Клем! Прочь! Голос Клаудии слился с шумом рулетки. Я понял, наконец, что это и есть то Казино, по пути в которое я многое вспомнил, со многим распрощался, с той, которая идет прочь, как и я, в разные, непохожие «прочь»…

3

Страшен белый цвет, — страшен! В нем тонут мои мысли. Во время «заточения», они разбивались о стены этой чертовой комнаты. Белые стены, белая комната, белый свет… мысли мои белели от злости.

Я все упоминаю, забегая наперед, о Белой комнате, но ты, мой читатель, не знаешь, как я там оказался. Начнем с истоков:

Ее зовут Клем. Так много женских имен! Мужские обиды, чаще всего, носят женские имена. Но Клем я никогда не забуду по другой причине. Ведь именно она шила кукол, когда мы закрылись в своем мире. Ведь именно с ней, мне и не хотелось прощаться, но после того что я сделал, это было неизбежно.

Последней кукле — имя, другим четырем десяткам — прозвище. Все заключается в именах. Я знакомлюсь с именем, не с человеком, куклу наделяют именем, как необходимым свойством для выживания. Я говорю к ним, ибо больше нет никого. Нет имени, которое я бы мог произнести с нежностью, при звуках которого тряпичное сердце начало бы биться.

Ее зовут Клем. Она попросила меня больше не покидать Белую комнату до тех пор, пока прощание не будет сшито. Этот творческий процесс занял у нее три года, и три года я оставался рядом; она шила кукол, она любила меня, я поддавался всему этому, потому что, в конечном итоге, она ведь заточила и себя тоже. И я любил ее.

Черт, я не шучу! Мы закрылись в комнате на три гребанных года. Этот недотепа сдался, и суд закрыл дело: мне назначили ежемесячные выплаты за моральный и материальный ущерб, и поскольку Брата никто найти не мог, этих денег хватало на жизнь. Я бросил дело своей жизни — реставрацию подушек, на три года, и посвятил себя «самопрощению», оправданию и любви. Но после «той ночи», когда все изменилось, когда я сделал то, что сделал, любви не стало, — любовь расщепили на кукол, дабы вдохнуть в них жизнь. Клем сказала: «Я буду шить кукол, я сделаю это за тебя». Я молча согласился. Мы стали узниками обиды, расставания, белого цвета, — цвета чистоты.

Я начинаю вспоминать:

«Я жру, чтобы трахаться и трахаюсь, чтобы жрать»¹. Сигаретный дым наполняет более чем скромных размеров комнатку: это один из тех редчайших вечеров, когда Фира пустеет, когда в здании слышно эхо, Отец не курит Winston, он дымит пятикопеечные сигареты, без фильтра, его любовница курит сигареты чуть дороже и спорит со своей подругой о целесообразности приобретения собаки… Неужели она не понимает, что задержалась в этом доме ненадолго?! Думает, что хорошо дает Червю. Я думаю, что в мои 14 все хорошо, что дает, за исключением арбузов, бананов, пирогов и тому подобного. Отцу плевать на то, что я выкуриваю, с подростковой ненасытностью, уже второй десяток сигарет его любовницы и ей плевать, моя пьяная голова удобно уместилась на упругой заднице подруги, она старше меня вдвое, пиво выдыхается, плевать, — пришло время Рока познать женское тело! Отец одобрительно подмигивает: давай, возьми ее сынок. Фантазия уходит за словом «взять»… я думаю, как же сделать это с практической стороны… Никакой голливудской страсти, один лишь прагматизм. Я еще не знаком с Клем. Мои представления о женском теле берут свои корни из порнографических картинок в молодежном журнале, спрятанном под грудой книг. Интернет, в то время — шипящий, жужжащий, трескающий агрегат, с оплатой поминутно и вечно занятой телефонной линией, не стал моим просветителем, он чрезмерно медлителен для этого. Мои естественные желание обороняют Хефнер² и Флинт³, вот только у меня нет денег на их журналы, потому, я мало чего знаю о своем «желании»… А чего желает женщина? Безусловно, этот вопрос терял свой голос в моем сознании, в особенности после второго литра, в особенности после второго часа на чарующей заднице. А между тем, меня наполняет хмель, голова тяжелеет, происходящее является в искромсанном виде… Необъяснимым мне образом, я сталкиваюсь