Гена!
Возвращаю твои слова: «Я пишу тебе ясными, прямыми, электронными словами: я тебя не люблю». Гена, не ври себе и мне. Ладно, будь со всеми на «Вы», прячься в своей башенке. Что за этим? Страх, желание скрыть, что ты не perfect. Стоматолог лезет в рот, а рот — часть черепа. А душа где? В черепе. Ты понял, что ты теперь мой отец? Отец — не работа, не профессия: сменить нельзя. Второй раз я не смогу не простить отцу. Ты в стихах тепло говоришь о детдомовцах и красиво любишь женщин. Ты поймал меня в капкан. Больше писать тебе не буду. Зачем на первое письмо моё ответил сердечно, проникновенно? Это что, опыт над кроликом с кормом и электричеством? Вылезай, трус, из своей стеклянной башни! Разбей стекло! Ты же не психопат! Да, истории с шаровой молнией не было. Но всё остальное было! И веранда, и твоя рука на моём плече. Оно горит! Оно обожжено! Забыл, как одёрнул руку, когда вошла Светлана Ивановна, а я сидела как голая, но стыдно мне не было. Я сейчас ещё красивей, в цвету, просто жемчужина. А ты — чувствительный инвалид. Только в книгах летаешь, а в жизни бредёшь, ногами шаркаешь. То кнутом грозишь, то пряником манишь. А я люблю инжир, мёд, гранаты. Если б встретила отца, изрешетила б: не из «узи», а из «калашникова». Подонков — уничтожать. Так прежде думала. А благодаря тебе простила обоих: и его, и тебя. Мысли разбежались. Раньше писала в охотку (твоё слово), а теперь одни страдания. Сегодня пятница. Ты уходишь со службы, так и не ответив. Уик-энд без тебя. От твоей доброй воли завишу, а её у тебя нет. Сколько можно терпеть мою наглость: унижать, просить прощения и снова унижать. Сожалею. Сворачиваюсь. Каюсь. Ой, мои письма вернулись. Посылаю снова. Получилось! Вечером приедут дети с внуками. Поставила песочный торт с абрикосами в духовку. Заморожу к нему лимонный парфэ. В жару — приятно. Запекаю на одноразовых круглых противнях, раскладываю половинки слив срезами наверх, посыпаю ванильным сахаром, корицей. Утром заметила, что птички просыпаются в 6.30, на полтора часа позже. Это птички-зебры, с открытым в полёте веером на голове, а как сядут на провод, веер смыкается вроде сабельки. И такие серьёзные. Всё, мой серо-перламутровый. Устала тук-тукать. Ответь что-то смешное. Говорю: га-у-гуа. По-русски — это язык гусей. А на иврите: тоска, сосание под ложечкой. Днём плавала в море, как дельфин, а вернулась домой и — га-у-гуа. Не хочу быть литературным образом. Вычеркни меня из рассказа. Хоть имя другое дай! Одни плевки от тебя. Пойду-ка в душ. Не люблю хитрованов-манипуляторов. Люблю прямых, отважных. Может, любовь моя клейкая, нудная? Тебе что, жалко двух-трёх строк? Я на тебя слёз не жалею. Наши электронные свидания у меня в печёнках. По радио играют «Лунную сонату». Начали! Поплыли, разъехались, опять встретились. Прыжок! Легко подбрось меня, только точно, чтобы мягко приледенилась на остриё конька и закружилась, как юла. Незаметно пальчиком покажу: отлично, молодец. Не обращай внимания на мою болтовню о сексе. Наверное, я не из благородных, кровь у меня не синяя. Или надо сказать «голубая»? Ну что ты молчишь? Злишься? Не надо. Я — хорошая. Хочу подлизываться. Злость прошла. Здесь говорят, что у русских и марокканцев горячая кровь. Да, опечатка вышла смешная. Честно, я не знала слова «эпистолярный» и по испорченности написала «эписторальный». Я же стоматолог. Вчера в бассейне такое случилось! Я плавать умею, но боюсь и плаваю поперёк. А тут решилась, разжала колени, мяч выскользнул, и пошла, пошла. После нырнула, нашла мяч, сжала его коленями, и все принялись хлопать. Инструкторша сказала: «Ну вот, подружилась с водой». А я подумала, что в первый раз решилась нырнуть благодаря тебе. Гена, дорогой, твои подозрения обоснованы: нет у меня толкового словаря, а в Интернет не знаю, как войти, какой-то гуголь-муголь нужен. Но ты хитёр: нарочно вставил «эпистолярный», чтоб вглядеться в корень. А английский словарь у меня под рукой. Слово «lovable» можно перевести по-разному: во-первых, «симпатичный», «приятный»; во-вторых, «достойный уважения, любви». Ты что имел в виду? Я человек чувствительный, могу возомнить. Внеси ясность…
Гена!
Три часа ночи. Пришла обвинять. А ты молчи: привык. Да, переписку начала я. Отправила наивное письмо о первой любви к призраку, а призрак заварил такую кашу, что полгода её расхлёбываю. Какого… прислал мне нежное, грустное письмо? Твою мать! (Светлана Ивановна здесь ни при чём). Кмату не привык? Я — ведьма, дрянь, б… и умею оччень хорошо материться. А рассказик твой — фантазия, вымысел, но слова такие нежные, завораживающие. Ты хотел, чтобы я прочла этот рассказ. Силки плёл. Да я же пень: в поэзии ни бельмеса, всё за чистую монету принимаю. И теперь — банкрот. Как ловлю тебя за штаны, так дружба. ПОРЯДОЧНО? Себе ври сколько хочешь. Но та, которую в стихах и прозе любил, — это я!
