На востоке еще один заслон гор поднимается ввысь цепью утесов, расколотых и насупившихся подо льдом и снегом, которые ниже и дальше на восток переходят в пустынные просторы песка и камня, где солнечный свет рассеивается, а заросли кустарника, иссякнув, обращаются в холодную и бесплодную пустыню.
Горы. Они образуют три стороны света, а четвертой служит бескрайнее серебристо-синее море. Внутри подковы гор — зеленый и радостный мир, покрытый морщинками долин, быстрых, прозрачных рек и лесами — дремучими, непроходимыми, нетронутыми человеком. Просторный, теплый и чистый мир в солнечной дымке. Мир роскошный и яркий, щедрый, как летний ливень, и безмятежный, как полдень золотой осени.
И мир этот существует только в воображении калеки, который насвистывает в тишине больничного дворика.
Ланч — аппетитное мясо и овощи на тарелках других пациентов — на его тарелке имел вид кашицы неопределенного цвета, которую он осторожно втянул в свой разбитый рот. В столовой стоял гул. Все вокруг него вели неумолчные разговоры. Здесь питались те пациенты, которые могли уже кое-как передвигаться. Всем остальным доставляли пищу прямо в постели.
— Не хотите ли еще, мистер Ривен? — Он поднял глаза и с выражением страдания поглядел на молоденькую медсестру. Та рассмеялась.
— Намек понят. Хорошо еще, что вы не ворчите, как мистер Симпсон. — Она отвернулась.
Боже, полжизни за кружку пива.
С тех пор, как он в последний раз выпивал, прошел уже не один месяц. Ему сейчас запрещают употреблять алкоголь — постоянно колют какие-то наркотики. Сама мысль о том, чтобы напиться, одновременно и привлекала, и вызывала отвращение; хотя — и он не питал относительно этого никаких иллюзий, — теперь наклюкаться так, чтоб на ногах не стоять, он никогда не сможет. Он и без этого встать не может. Иногда, правда, ему хотелось напиться так, чтобы уже ничего не помнить; провалиться во тьму без видений и снов, где не будет этого обрывка, потертой веревки, что качается перед глазами. Но ведь могло быть и по-другому. Что если все вернется, даже более отчетливо, как наяву?
Он влил в себя остатки жидкой пищи, не ощущая вкуса. Напротив него какой-то мужик средних лет неспешно и обстоятельно поедал свою порцию с таким видом, что, даже случись сейчас землетрясение, он бы, наверное, не увеличил темп, но и не перестал есть. Ривен чувствовал себя загнанным в угол. Наркотики, это дурацкое кресло, жидкая пища, почтенный возраст всех тех, кто его окружает. Он огляделся и наконец-то заметил Дуди, санитара, в противоположном конце комнаты. Ривен помахал ему рукой.
Дуди, негритос из Лондона, — бывший военный, как и сам Ривен, — состоял когда-то на Королевской военно-медицинской службе. Этакий бесшабашный рубаха-парень. Так и светится беззаботностью.
— Здорово, сэр. Как у нас самочувствие?
Ривен беспомощно приподнял брови и приставил указательный палец к виску, щелкнув большим и средним, как курком.
— Вот блин… Это всегда успеется. Не вешайте нос. Чуток продержитесь еще, я вас вытащу! — Он отошел пошептаться с дежурной сестрой и тут же вернулся обратно. — Пойдемте, дружище. Пусть этих старых пердунов откармливают на убой, а мы выберемся на воздух.
Он снова вывез Ривена на улицу, в голубой с золотом день с рекой и деревьями на заднем плане. Ривену вдруг стало как будто легче дышать. От постоянного сидения в кресле ему уже начало казаться, что его легкие сморщились и скукожились. Когда-то, давным-давно, ему довелось немало побегать. Он мог пробежать не одну милю. И легкие работали как кузнечные мехи. Но все его прежние жизненные силы остались там, в пропасти под горой.
— Нате, возьмите-ка, сэр, — Дуди протянул ему карандаш и блокнот. — Утром вы их специально оставили, да? Но я вас понимаю. Иной раз, наверное, очень не хочется с ними возиться.
«Иногда мне так легче», быстро нацарапал Ривен на листке блокнота.
Иногда… Он помедлил. «Иногда мне бывает на все наплевать».
Дуди непривычно серьезно взглянул на него.
— Но ведь на самом же деле — нет, правильно? Все так говорят, но вы, сдается мне, из тех немногих, кто понимает, что в действительности это не так.
Карандаш безмолвствовал. Дуди подался вперед:
— Теперь уже скоро, сэр. Очень скоро из вас повынимают эти поганые спицы. И вы сможете есть нормально, и говорить, и блевануть мне на халат, если вам это будет приятно. — Он вдруг оглянулся через плечо и заговорщически склонился к Ривену. — И что самое главное, мне удастся тогда влить в вас немного пивка. — Он улыбнулся, на мгновение лицо его стало еще безобразней, и обменялся с Ривеном рукопожатием.
Чудо в перьях. Это ты не даешь мне сойти с ума.
Здравомыслие — штука шаткая; неустойчивый мостик между светом и тьмой. Он вспомнил скалы, проносящиеся мимо него вверх. Он удостоился зрелища, которое редко открывается тем, кто потом сможет о нем рассказать.
Он видел смерть.
Я здесь, с ухмылкой сказала Смерть. Я всегда рядом. Я терпелива и поджидаю конца каждой истории. Незваный, но непременный гость.
Очевидно, конец его истории еще впереди.
Ривен безотчетно улыбнулся. Он был готов встретиться с ней и пожать ее руку. Она забирала его с собой. Туда, куда он отправился бы охотно.
Печаль, вновь вскипев, прорвалась наружу. Неумолимая в своих решениях. Она раздражала его, постоянно захватывая врасплох. Недостойно. Нечестно. Так никогда не бывает в хороших книгах — в его книгах; но книги кончаются, время проходит, и даже печаль становится невыносимо скучной.
Он мотнул головой, — насколько вообще был способен ею двигать, — пытаясь выкинуть из нее и запах вереска, и журчанье горного ручья. Перед мысленным взором стояло лицо: смуглая девушка с густыми бровями и решительно сжатым ртом. Очень молоденькая. Кто она? Возможно, одна из его героинь. Дева из страны преданий и грез.
Неутомимое воображение — штука подчас утомительная.
Он развернул свое кресло. Дуди болтал с одной из медсестер. Лицо ее подозрительно напоминало лицо той девушки.
Это уж слишком. Даже для неутомимого воображения.
Дуди повернулся к нему:
— Похоже, сэр, вас назначили на прием к главному костоправу. Я сейчас вас отвезу.
Ривен кивнул. Улыбка сестры осталась без ответа.
Раз назначили, надо идти. Хорошо-хорошо. Бодрые обещания, это уж непременно. Черт с ним, пусть правит. А вранье он пропустит мимо ушей.
Ривен не заметил, что Моулси наблюдает за ним из тени веранды. И что лицо старика на мгновение стало лицом молодого наблюдательного мужчины.
— Ну, Майкл, вы, похоже, делаете успехи… еще последний укольчик… ну, вот и все.
Он видел лишь яркий свет над головой. Чувствовал ловкие руки, обрабатывающие его лицо; легкий скрежет металла о кость. Как у зубного врача. Странно ощущать, как расслабляется челюсть. Ощущать, что возможно движение.
— Замечательно. Похоже, и шрамика не останется. Если и ноги у вас заживут точно так же, вы еще посмеетесь потом… — Ободряюще улыбнувшись, хирург умолк. — Можете поговорить. Но осторожнее поначалу. Никаких резких движений. Давайте-ка…
Получается. Бляха-муха, ведь получается же!
— Я могу говорить, — хрипло выдавил он. В первый раз за столько месяцев он услышал свой голос. Ему пришлось поднапрячься, чтобы сдержать слезы. Она была последней, кто слышал его — его голос.
— Вам не больно? Не ощущаете неудобства? За исключением общей онемелости, я имею в виду.
Он покачал головой. Как обычно — не больше.
Доктор склонился над ним. Седовласый, орлиный профиль. Большие очки в черной оправе.
— Эй, док, а вы не такой уж урод, в самом деле. — Он усмехнулся, не обращая внимания на боль, что пронзила челюсть.
— Да и вы, в общем-то, тоже. Теперь. Уже почти совсем не похожи на телеантенну. Попробуйте сесть.
Он сел. Нижняя челюсть тут же заныла. Странно так ощущать ее вес, больше ничем не поддерживаемый, — точно маятник, подвешенный к подбородку. Он почувствовал, что у него потекла слюна, и вытер рот здоровой рукой.
— Боже мой, как будто всему учишься заново.
— Так и будет, еще денек-другой, пока вы не привыкнете.
— А все остальное?
Доктор помедлил.
— Боюсь, придется еще подождать. Какое-то время. Вам пока рано начинать ходить, но рука теперь с каждым днем будет набирать силу. Дайте лишь время…
Время. Ну что ж, у него полно времени.
Слова у него получались громоздкими, неуклюжими, как булыжники, без углов и зазубрин. Точно увязшие в грязи. Он продолжал таскать с собой блокнот. На тот случай, если ему станет вдруг слишком уж тяжело говорить. Или же если тот, кто попытается его понять, окажется непроходимой бестолочью. Дуди, только Дуди понимал каждое слово и частенько ругал Ривена за то, что тот специально шамкает ртом и глотает слова.
— Теперь, когда с вас уже сняли этот шлем пыток эпохи освоения космоса, вам следовало бы расстараться и разобраться с этой старой коровой Бисби, сэр. А то она думает, что у вас все собаки сидят не на привязи, если вы понимаете, что я имею в виду. Вот с кем чертовски приятно поговорить. Она знает кучу умных слов: аспирин, например, и еще — эластопласт.
Ривен рассмеялся. В первый раз за столь долгое время он рассмеялся, пусть даже мышцы лица разболелись ужасно.
Белая бесформенная масса — сестра Бисби — вплыла в палату, словно тяжело груженый корабль на всех парусах. Дуди закатил глаза:
— Вот, черт побери, дождались. Предполагается, что я сейчас должен вытирать чью-то задницу, или лизать полы, или как там?
— Дуди, по-моему, ты сейчас должен быть в другом месте? — насупилась сестра Бисби. — Уж не в прачечной ли?
— Да, мэм, туда-то я и направляюсь, — отозвался Дуди и, уходя, подмигнул Ривену. Даже когда он уже скрылся за дверью, сестра Бисби по инерции продолжала хмуриться ему вслед, но лицо ее вновь стало добродушным, когда она повернулась к Ривену. Взбила подушки за его спиной, обращаясь с ним точно с дитем неразумным.
— Надеюсь, мистер Ривен, вы себя чувствуете хорошо, потому что к вам пришли. Солидный такой господин, очень внушительный с виду, да. Адвокат, я так понимаю, или что-нибудь в этом роде. Я только устрою вас поудобней и сразу его приглашу. Ваш блокнот при вас? Хорошо. Пойду, позову его.
