Пол Керни
Путь к Вавилону
1
Теперь, оглядываясь назад, он с трудом верил в то прежнее светлое времечко, когда разум его и тело составляли единое целое, до того, как мир обрушился на него, и в одно пронзительное мгновение он потерял все, что любил в жизни. И теперь он остался один.
Да уж, у кого-то там, наверху, и в самом деле пещерное чувство юмора. Ладно, я надеюсь, вы остались довольны моим фиглярством… и раскрошенными костями, и алой болью под веками, и месяцами неподвижности, когда собираешь себя по кусочкам. И друзьями, которые так за тебя переживают. Боже правый, вот уж от чего можно умереть со смеху — как мучительно они обдумывали, чтобы сказать мне, что ее больше нет. Что она умерла. Разбилась. Из-за троса, износившегося от долгого употребления. Почему-то мне всегда казалось, что это было бы пустым расточительством — покупать новый, трос. Теперь это, должно быть, смешно. Так что умирай смеясь.
Теплый луч солнца лег ему на лицо. Он открыл глаза и увидел знакомую ленту реки и деревья на дальней стороне лужайки. Фигуры пациентов в больничных халатах казались здесь абсолютно не к месту. Как и одетые в белое медсестрички. Это так далеко от вересковой пустоши. И от орлов. И от гор.
Беркшир — самое что ни есть обжитое место на свете. Он рассеянно провел пальцами по подлокотнику кресла-каталки. Они все здесь такие старые, просто отвратительно старые. Старики и старухи, готовящиеся разлечься на шезлонгах в Борнмуте, но пока нуждающиеся в услугах учреждений Министерства здравоохранения. Чтобы потом не вывалиться из шезлонга и не уронить мороженое. Постепенный уход в лучший мир.
Как раз то, что мне нужно. Тихонечко соскользнуть в забвение с непременными мягкими тапками, и Лабрадором желтого окраса, и, возможно, с прогулками по воскресеньям. Он едва не рассмеялся, но судорога челюсти отдалась в черепе вспышками света. Он тихо, но смачно выругался, осторожно прикоснувшись рукой к металлическим спицам, вонзенным в лицо, точно иглы какой-то чудовищно неумелой акупунктуры.
Человек в Железной Маске. Это я.
Боль померкла, на лице остался лишь теплый луч солнца.
Мне, разумеется, повезло. Я должен был умереть. После падения с высоты в две сотни футов. Она умерла. Ушла навсегда, окончательно и бесповоротно. Настоящая жизнь кончилась. Это ужасно. Так мерзко. Этого не должно быть с людьми. Надо, чтобы оставалось какое-то время на приготовление к смерти, последнее «прости» и все такое. На последний поцелуй…
Вот черт, опять за свое. Безмозглый ублюдок.
Он зажал ладонью глаза, пока они не стали сухими. Пока голова не затрещала от боли снова.
Ладно, уж лучше эта проклятая боль. Жизнь — это стерва, вероломная стерва.
И за тысячу лет отсюда — смеющийся звонкий голос:
— А потом еще женишься на одной!
Правая рука легла на рычаг управления, и вот, — рывками и со скрипом, — он уже вырулил во внутренний двор, петляя туда-сюда, чтобы не врезаться в пациентов, прикованных к креслам.
Эй вы, отставные банкиры, держитесь теперь за свои подкладные судна!
А дальше, прямо по курсу, фигура в белом; поднос с бутылочками и пилюлями взметнулся в воздух; столкновение, испуганный женский вскрик.
О, черт. Он понесся дальше, немой и глухой. Пилюли рассыпаны по одеялу, по шее стекает какое-то липкое, точно сироп, лекарство.
— Мистер Ривен, вернитесь! Что вы такое творите?!
Нужно что-то придумать для этой штуковины. Довести ее до ума. Может быть, поставить движок помощнее. А то не нравится мне, как она ползает. Жалкое подобие пары ног.
Он остановился и терпеливо ждал, пока дородная медсестра не подошла к нему.
О, Боже. Ну и ножищи… у буровой вышки и то изящней.
— Мистер Ривен, я не раз и не два уже говорила вам насчет ваших гонок на кресле. Вы что, вообще меня не слышите? Здесь, в Центре, есть пациенты и кроме вас, и большинство из них — старые люди. Что если бы вы врезались не в меня, а в кого-то из них? Ведь по вашей вине мог бы произойти несчастный случай!
Поговори мне еще о несчастных случаях, корова жирная. Поговори мне еще о какой-то вине.
— Я вас вывезу на лужайку. Уж там-то вы не сумеете набедокурить. Будьте паинькой. Посидите, погрейтесь на солнышке, пока оно светит. Вы должны радоваться возможности побыть на воздухе, мистер Ривен. Я так понимаю, вы вообще такой человек, который долго дома не усидит…
Это — да. Бегать, прыгать, карабкаться по горам. Страсть к движению и свежему воздуху едва меня не убила.
— Ну вот. Можете тут сидеть, наслаждаться солнцем. Через час будет ланч. Я за вами приду, а вы пока нагуляйте себе аппетит.
С тем она и ушла, чайки — за ней, в воздухе — запах нагретой солнцем травы. Ку-ку.
Боже мой. Даже если уйти на инвалидность… это не может быть до такой степени скучно!
Он опять дернул за рычаг в подлокотнике кресла, но двигатель не тянул на заросших травою рытвинах. Кресло его проползло пару футов и встало с каким-то зловещим скрипом.
Ой. Должно быть, опять забыл выжать сцепление. Вот интересно, а можно на этой штуковине ехать по трассе? Или хотя бы по проселку. Я вполне мог бы пристроить сзади своего золотистого Лабрадора… Вот гадство, я и свистнуть-то ему прилично теперь не в состоянии.
Он сидел, жмурясь от солнца и унылых мыслей, пока снова не разболелась башка, потом вздохнул и уставился взглядом на свои колени. Такие худые, скрюченные, даже под одеялом заметно. Теперь в них больше металла, чем костей. Мы его соберем, будет как новенький, даже лучше, чем было… Давай-ка следующего; этому ноги мы вставили.
Ладно, еще часок чудного южного воздуха, а потом сестра Бисби Волосатые Руки, — Та-Кого-Нужно-Слушаться-Беспрекословно, — оттащит тебя на ланч местных гурманов: парные котлетки с фруктовым пюре. Или — если повар настроен на авантюры — может быть, небольшой такой бифштекс или жареные почки с деликатной капелькой кетчупа. А потом мы отъедем в салон, нюхнем ихнего ликерчику, хлопнем наших болеутоляющих и будем ждать ужина, после которого весело отмаршируем в постельку. Жизнь замшелого сквайра из глубинки.
Подожди-ка минуточку, а вот и Моулси, полоумный старикашка, идет поздороваться. Невменяемый абсолютно. И единственный, кто со мной разговаривает. Ну, привет, Моулси. Так на какой мы сегодня планете?
Лицо старикана похоже на мятый коврик, красное, что печеное яблоко, но с сияющими голубыми глазами, — голубыми, как озеро под безоблачным небом. Он немного пожевал пустым ртом, потом скосил глаза и прошептал:
— Стало быть, вы не исчезли. Вы еще здесь?
Нет, старый дурак. Меня нет. Я — глюк.
— Я почему, знаете, спрашиваю: я подумал, что теперь вы ведь можете в любой день сорваться, и что тогда будет там… Ведь вы же там были. — Еще понизив голос, он украдкой огляделся. — Только мы с вами знаем. — В его голосе, огрубелом от виски, явственно проскальзывал акцент шотландских горцев и какой-то еще другой, неуловимый. — Мы с вами там были, и там оно все и есть.
Когда-нибудь, Моулси, я как следует врежу по твоему большому красному носу. Ты достал меня. Ты и твои чертовы кельтские сумерки. Пропитанный спиртным жук навозный, который зажился на этом свете.
— Но вы не волнуйтесь. Я знаю, вы никому не скажете. Вы ведь вообще говорить не можете. Я знаю. Вот почему никто с вами не разговаривает. Они считают, что у вас крыша поехала вместе с голосом… и у меня тоже, они считают. — Он хохотнул, и молодые, озорные искорки мелькнули в его глазах. — Ну да ладно. Мы пока сохраним наш секрет, да, мистер Ривен? Какое-то время? Пока время есть, время терпит… — он вдруг умолк. — Что-то в последние дни в голове у меня все смешалось, в старой моей голове. Там, на Скае, в Мингнише было лучше… ветер, соленый запах моря. Лучше, чем дома, у меня дома.
Угу. Тебе, может быть, там и лучше. Но я уже вряд ли вернусь домой.
— Я испаряюсь. Мне уже пора. Эти проклятые санитарки… — И он отправился прочь, через лужайку, к больничному комплексу.
Пока время есть, время терпит.
При помощи движка и здоровой руки Ривену удалось вырулить кресло обратно во внутренний двор, хотя к тому времени, когда он добрался наконец туда, голова его так болела, что, казалось, взорвется. Все правильно, сволочи, все путем; и не вздумайте мне помогать. А то еще будет у вас обострение язвы…
Черт возьми, башка прямо раскалывается. Держу пари, череп сейчас треснет.
Пациенты уже подтягивались к корпусам. Время ланча. Пригревало осеннее солнце, а внизу, где блестела полоска реки, ивы клонились к воде. Ветви их окунались в поток, на ветерке кружились и падали в воду их узкие желтеющие листья. Ему нравилось сидеть там, где берег отлого спускался к песчаному пляжу и дно отражало солнечный свет. Типичный южный уголок, — сонный, тихий, теплый. Он с сожалением оглянулся. Как хороню было бы посидеть там сейчас. Но старик вернул его к северному настроению. Настроению серого камня, папоротника и торфа. Самому что ни на есть препоганому настроению, ибо еще мгновение — и он вновь окажется на вершине Сгарр Дига и в ужасе взглянет на оборвавшийся трос.
В комнате отдыха включили музыку. Несколько секунд он слушал, — лицо его судорожно подергивалось, — а потом рывком рычага подтолкнул свое кресло и въехал внутрь, насвистывая про себя, вглядываясь в иные горы.
Горы. Спинной хребет мира. На севере — черные клыки Гресхорна, выступающие из-под белизны снега, такие высокие, что теряются в бесконечности облаков, а основанием припадают к земле, громадные и угрюмые, как свирепые великаны в тайном сговоре с северным ветром. Эти зубы дракона громоздятся над зеленым простором предгорья, — утесы над пропастью, далекие, как и река на ее дне, что отделяет их от людей, возделывающих поля и сады на пологих склонах.
И на западе, вгрызаясь в небо, вздымаются вершины. Здесь они уже не такие суровые, но выщербленные и обветренные каменистые осыпи, скалистые отроги, густо заросшие горным вереском. Они выходят на равнину пологими грядами хмурого камня, простираясь на сотни миль к югу, где волны моря бьются о берег, кроша твердь.
