– Это что? – вскинулся Гаузе.
– Самодеятельность. Завтра конец месяца, план выполним, концерт будет. Капитан Левкой старается.
– Он мне сказал, что собакой работал.
– Преувеличивает.
– Я сам видел, как он по следу шел.
– Показуха. Не обращайте внимания. У него же родословной нету.
– С вами связана тайна, – сказал Гаузе.
– Какая уж тайна.
В Гаузе возникло странное трепетание. Вдруг понял в синих сумерках, что наступит ночь и лягут они спать. Вдвоем…
– Ай-ай-ай, – улыбнулась Полина. – У нашего молодого человека появились крамольные мысли. Не рассчитывай на взаимность. Разочаруешься.
– Почему вы так подумали?..
– Ты мне на колени поглядел. Робко, но сладострастно. Как старый генерал.
– Простите.
– Да ты не красней. Лучше мне о Москве расскажи. Посумерничаем.
Снизу завывало:
Гаузе про Москву рассказывал, за окном темнело. Полина встала, лампочку вывернула. Стало совсем темно. Охранник из-за двери:
– Не положено, Полина. Отбоя не было.
– Молчи уж. Спать иди.
Певцы охрипли, но пели.
– Что ж, – сказала Полина, – и нам спать пора. Завтра вставать рано. Всех на работу погонят.
– Но ведь не нас с вами.
– Всех. Завтра план месяца выполнять надо. Социалистические обязательства. Дорогу кончаем на помощь китайским братьям.
– Чепуха все это. До китайской границы далеко.
– Это только кажется.
– И Железную Маску выгонят?
– А это кто такой? Я никогда не видела.
– Берия, Лаврентий Павлович. Его вместо расстрела сюда укрыли. Я так полагаю, что двойника расстреляли, а его верные люди – сюда. В забытый лагерь.
– Ты говоришь, что Берия здесь?
– А что такого? Завтра я Пушкина увижу – уже не удивлюсь.
Полина вдруг замолчала, померкла, в себя ушла. В дверь стукнула:
– Эй, солдат, выведи меня в сортир. Потом П-234 выведешь.
16
Возвращался Гаузе из сортира в камеру, думать бы ему о побеге, о политических переменах, о призраке вождя, а он только об одном: ночь надвигается. Быть ему ночью вместе с Полиной. Глупо устроен человек – раб инстинктов. Где же твое благородство, Гаузе?
Странно преобразилась каморка, пока не было Гаузе. На тумбочке ночник-коптилка горит, у зеркала стоит прекрасная Полина, в шелковом пеньюаре, рыжие волосы распущены по плечам.
– Вы ложитесь, Петр Петрович, я сейчас.
Нет, не пеньюар это, а длинная рубаха до пола, сама, видно, сшила.
Плывет каморка над каменным домом, над подвалами страданий, над глухими звуками песни, держится, руководит капитан Левкой.
Гаузе быстро разделся, стесняясь своих черных трусов и серой рубахи. Простыни чистые, а подушка одна. Может, на полу лечь? Пол ледяной. До утра не доживешь. Не робей, Петр Гаузе, прекрасная лагерная блядь пригласила тебя к себе в постель.
– Я тушу свет, – сказала Полина. И ночник задула.
Под окном хриплые голоса – расходятся с репетиции зэки, идет семьдесят шестой год, двадцатый век движется к закрытию, Олимпиада в Монреале ознаменовалась новыми успехами советского спорта.
Теплое, душистое женское тело скользнуло под солдатское одеяло.
Гаузе, чтобы не упасть с койки, тянет дрожащие руки, обнимает красавицу Полину.
– Не так яростно, – улыбнулась Полина в темноте. Белые зубы сверкнули. А губы Петра Гаузе – ну что поделаешь со своими губами? – вытянулись, отыскали завиток волос над ухом. Вздохнула Полина, словно слилась на мгновение с Петром Гаузе… но только на мгновение.
Она уже на спине лежит. Только напряженная рука его плеча касается.
– Полина.
– Тридцать пять лет Полина.
– Мне уйти?
– Куда ты уйдешь?
Молчание.
Гаузе целиком на кровати не помещается, одна нога в воздухе висит. Одеяла не хватает. Но к Полине больше не тянется. Любовь должна быть добровольной.
– Ах, – говорит Полина, – совсем забыла, милый.
Поднимается на локте, обнаженной грудью задевает Петра, а он себя успокаивает: «Ничего, это анатомия, так женщины устроены, вот и все, а мне она как сестра».
– Вот, держите.
И вкладывает ему в руку пачку сигарет «Дукат» и спички. А сигареты старые, таких не делают, семьдесят две копейки на дореформенные деньги.
– О, спасибо!
Какое счастье закурить.
– Вот блюдечко, будете пепел стряхивать.
Луч прожектора метнулся, бесстыдно в окно залез. Полина лежит, на локоть оперлась, смотрит на Гаузе. Протянула руку, одеяло подоткнула, под Гаузе, чтоб не мерз.
– Расскажите о себе, – попросил Гаузе.
– А что обо мне рассказывать…
– О прошлом.
– О прошлом? Оно далеко было. Я сюда девочкой попала.
– За что?
– А разве дети попадали в лагеря за что?.. Была у меня мама, только я ее не помню, потом какая-то тетя приходила. Пропала. Бабушка была…
– А потом?
Над кроватью стоял полковник Бессонов. Как вошел – непонятно.
– Разговариваете? – ласково спросил. – Услаждаешь ли ты, Полина, нашего дорогого гостя?
Гаузе вскочил, черные трусы подтягивает.
– Не смейте, – кричит, – думать…
– А я по делу, – сказал Бессонов. – Ключи от карцера нашли. Вход расчистили. Все в порядке. Не будем мы тебе, Гаузе, больше мешать. Иди к своему Чапаеву и спи, раз ты не оправдал наших надежд.
17
Чапаев сел на нарах, зубы блестят, сапоги блестят, глаза блестят.
—Молодец, джигит, вернулся!
– Ти-ха, – сказал Бессонов. – Чтобы спать. Завтра трудовой день.
Свет погасили, тихо, сыро.
Шепот Чапаева:
– Вернулся! Теперь мы их вдвоем разнесем. Камня на камне не оставим. У меня программа есть: активного непротивления…
Гаузе отвечает лениво: да-нет, а сам думает о любви.
Так и заснул под шепот Чапаева.
