Полина на нарах скорчилась комочком, зубы стучат:
– Я Берию убила.
– Кого? – Чапаева удивить трудно. А сейчас железная челюсть – бах на пол.
– Берию. Железную Маску.
– Он здесь содержался?
– Да, – это Гаузе подтвердил. – Я с ним разговаривал.
– Разговаривал, а мне ни слова.
– Когда же? Мы с тобой железную дорогу строили.
Снова Гаузе к Полине обернулся, гладит ее по руке, успокаивает. Она дух перевела, рассказала:
– Я от тебя узнала, что он здесь. За столько лет не догадалась. Лагерь пустой, все на работах, я полы мою. Взяла таз, тряпку, вниз пошла. У конвойного ключи взяла – он меня знает, – стала камеры отпирать. Вот и нашла Железную Маску. Может, я бы и не убила, но он меня как увидел, обнимать бросился. Кричать-то мне нельзя – охранник ушел, подвалы глухие. Тут я его руки узнала.
– Чего? – не понял Гаузе.
– Руки узнала. Видела я эти руки. Давно еще, в той жизни. И задушила я его. Не знаю как, но задушила. И бежать…
– Ты не бойся, – сказал Чапаев. – Они тебя по баракам ищут.
И тут тихий смех раздался.
Стоит посреди камеры призрак вождя народов Сталина, призрачную трубку сосет, ухмыляется.
– Хотел Лаврентий пересидеть, переждать, времени своего дождаться. А не дождался. Теперь я один остался…
– Товарищ Сталин, – Чапаев вскинулся, руки по швам. – Докладываю, что подвергался унижениям и издевательствам. Вы, товарищ Сталин, даже не знаете, какие зверства здесь вашим великим именем прикрывались.
– Ах, знаю, все знаю, – призрак сказал. – Только выбились они из-под моего контроля. Ну ничего, Чапаев, мы с тобой их всех скрутим… А пока прощайте, надо что-то с вами сделать.
– С нами? – Чапаев удивился.
– А с кем же? Нельзя же безнаказанным преступление оставлять и тех, кто укрывает преступников, – тем более. Министра убили, и думаете, я вас прощу?
– А ты промолчишь, когда выйдешь?
– Промолчу! – Гаузе заявил, а сам на Полину смотрит. Ради нее готов промолчать.
– Не верю, – Сталин сказал, призрачную трубочку из призрачного рта вынул. – Никому не верю.
– И правильно делаешь, – сказала Полина. – Он промолчит, я не промолчу.
– Я со своей стороны также не имею права, – сказал Чапаев.
– Вот видишь, – сказал Сталин.
Гаузе стыдно стало, что он малодушнее других оказался. Но ведь ради любви!
Сталин исчез.
Словно и не было.
– Бежим, – сказал Чапаев. – Скорее!
Чапаев за нары нырнул, копается там.
– Скорее!
А Полина Гаузе за руку взяла. Держит, пальцы длинные, сухие.
А по коридору шаги. Голос Бессонова:
– Они в карцере у Чапаева.
Голос Левкоя:
– А как узнали?
– Товарищ Сталин сказал.
Чапаев в щели скрылся, остальные за ним протискиваются. В черную дыру.
Последнее: дверь в камере скрипит, открывается. И голос Бессонова:
– Утекли. Пускай воду. Затопляй подвалы!
20
Они ползли бесконечно по черному лазу, думали, что навсегда там останутся, но, к счастью, древний старик-правдолюбец навстречу вышел, свечу принес.
– Я тоже ухожу, – сказал. – Только своим путем. Они воду пустили. Скоро все здесь затопят.
И в стену ушел, свечку, правда, оставил.
Вышли за зоной, в лесу.
Там, у лаза, волк стоит, бережет выход. Что делать?
– Погодите, – Полина сказала.
Вышла первой из лаза и пошла на волка. Волк хвост поджал – и к кустам. Оттуда и смотрел, как они мимо идут. Двое в ватниках, на третьей холщовое платье, как мешок.
Снег пошел, рано ему, а снег. К ботинкам липнул.
– Пожрать ничего не взяли, – сказал Чапаев. – Слона бы сейчас съел.
Дорога плохая – бурелом, овраги, заросли. Да еще снег идет и тает.
Погоня настигла их на рассвете, когда уж не было сил брести по черному лесу. Свечка кончилась, огарок сжевали втроем, хороший огарок, дореволюционный.
Погоню волки навели. И Сталин тоже. Так и бежали они впереди, перед охранниками, – волки и вождь.
Когда не было уже мочи бежать, выбежали они, падая и спотыкаясь, оборванные, мокрые, грязные, на обрыв над рекой. Река на помрачительной глубине струилась, отражая в себе рассветное небо.
Волки сходятся полукругом. Полина их с трудом взглядом удерживает, за волками Сталин рукой указывает, сзади охранники из кустов лезут.
– Что ж, – сказал Чапаев, – прощайте, товарищи. Вторая река в моей жизни роковая. Или переплыву, или снова кино про меня снимайте.
Разбежался и сиганул с обрыва. Без крика, без звука.
– Полина, – сказал Петр Гаузе, – я тебя люблю.
– Спасибо, – сказала Полина. А сама все на волков смотрит.
Взялись они за руки. Полковник Бессонов из леса показался.
– Жалко, – сказал Гаузе, – что не удалось нам закрыть этот лагерь. Последний.
– Да, – сказала Полина, которая современной обстановки не знала, – на один меньше бы стало.
И прыгнули они вниз, с непостижимой высоты, к серебряной полосе безымянной лесной речки.
И летели, не отпуская рук.
21
Упали, но не разбились. На мягкое упали. На шерстяное.
– С приездом, – сказал Чапаев. Тоже живой.
– Это что такое? – спросила Полина.
– Тише, – сообразил Гаузе. – Пускай они думают, что мы разбились.
Сверху голоса галдят, кто-то фонариком светит. Но темно еще, да и луч не достает.
– Капитан Левкой! – Бессонов приказывает. – Спустись вниз с отделением, подбери их на берегу. А если кто еще признаки жизни показывает, добей из милосердия.
Чапаев вниз заглянул, с карниза, на котором лежали. А там глубина, полдороги не пролетели.
Где же мы? Гаузе, руками дорогу ощупывая, вдоль карниза пополз. Вот бы сейчас свечку зажечь.
– Хотите верьте, хотите нет, – сказал Чапаев, – настоящим мясом пахнет.
Перед Гаузе горбик. Спуск вниз. Две загнутые палки…
– Мамонт! – крик шепотом. – Я же мамонта искал. А вот он, мамонт.
Мамонт когда-то здесь в обрыв вмерз, в вечную мерзлоту, а вот теперь, с обвалами да потеплениями, обнажился. Какой-то охотник мимо проезжал, в Академию наук сообщил, Академия Петра Гаузе в командировку послала. Он лодку опрокинул, чуть не погиб, в лагерь попал. Вот какие совпадения бывают. Гаузе мамонта не нашел, а мамонт сам нашелся.
– Не могу я больше, – прошептал Чапаев, – должен я в него вгрызться.
– Может, мясо испорченное, – сказал Гаузе. В самом-то деле ему мамонта жалко стало. Научная реликвия, не для питания.
– Хоть какое, – Чапаев сказал. – Я тридцать лет мяса не видел.
– Это же мамонт, – сказал Гаузе. – Ему тридцать тысяч лет.
Чапаев ножик вытащил, ножик сверкнул. Светало.
