Хозяин молчит. И мои предчувствия становятся контрастными тенями, что сплетаются в упругий кокон у меня в груди. Он сродни Сержанту Закономерность – кажется, не будь его тут, этого места не было бы вообще. И наоборот. Он должен быть здесь, обязан повстречаться на моем пути.
- Я там не бывал.
- То есть живешь тут и не бывал на Зиккурате?
- А что в этом такого? Я держу заведение, мне незачем соваться на Зиккурат, пусть этим жрецы занимаются.
Так-то он прав. Чего ему делать на Зиккурате? Я и сам не знаю, что всех нас к нему влечет… В других обстоятельствах я бы сам вряд ли пошел к нему, да и вообще в этот город…
- И жрецы заходят к тебе?
- Бывает.
- И ничего не рассказывают?
- А что им рассказывать? Думаешь, их тайны из тех, что стоит знать простым смертным? И потом – я не готов платить ту цену, которую они могут запросить за свое знание. Тебе же ведь нужно оно?
- Ага.
- Ты-то готов?
- Я еще не решил.
- Тогда помалкивай и пей свое пойло, я тебе потом еще плесну – за счет заведения.
Мои предчувствия становятся все более осязаемы и неприятны, от них смердит как от жидкости в моем стакане. Пожалуй, предчувствия – это все, что у меня осталось теперь. Прошлое похоронено, оно витает прахом за КПП Сержанта Закономерность, мое будущее вонзилось в небо ножом Зиккурата; и тайны, которые тот хранит, могут оказаться пострашнее прошлого, от которого я убежал. Вырвавшись за пределы круга, ты вдруг понимаешь, что твой страх никуда не делся, он с тобой, здесь и сейчас; и страх – это тоже круг, только более прочный.
Попытка к бегству - Песнь 5. Куплет 3.
Наши желания – суть слепок нашей ущербности, красивые отражения того, чего у нас нет, и никогда не будет. Наше воображение, неспособное смириться с таким инвалидным порядком вещей, рисует нам дивные дали и расплывающиеся в миражах замки, рассказывает нам старые сказки о том, что находится за пределами круга, который только надо разорвать… Но круг неразрывен, ибо круг – есть мы сами. Каждый раз, дергаясь навстречу мечте, мы натыкаемся на самих себя.
Я проснулся в темноте. Темнота была непроницаемая и гулко вибрировала тишиной. О такой говорят – тишина звенящая. Почему? Не знаю. Впрочем, один звук все-таки вторгался в нее – сопение спящего человека. Это был Паша.
Отчего я проснулся? Непонятно. Я просто открыл глаза, и сон слетел с меня как сухие листья с засохшего дерева. Попытка уснуть заново была бы загодя безуспешна. Поэтому я потянулся и встал с дивана, на котором лежал, диван ответил мне скрипом распрямляющихся пружин. Неподалеку в разложенном кресле-кровати посапывал Паша, его свернувшийся в позу эмбриона силуэт угадывался в темноте.
Я тихо вышел из комнаты, стараясь не разбудить Пашу. В квартире было темно и тихо, Серега и Оля тоже спали, в другой комнате. Я пошел на кухню.
Включил свет и сел за стол. На столе стояли пустые бутылки из-под вина и две пепельницы, забитые окурками. Я убрал бутылки на пол и вытряхнул пепельницы в мусорное ведро. Затем нашел сигареты и закурил.
На холодильнике стояли электронные часы, цифры на табло матово мерцали, показывая время: четыре часа семнадцать минут. Я прикинул, сколько времени оставалось до рассвета, если верить часам. По моим выкладкам выходило около полутора часов. И, тем не менее, пока что на дворе была ночь, за окном сгустилась темнота без малейших намеков на проблески солнечного света.
Несмотря на то, что я поспал два с небольшим часа, – мы легли спать далеко за полночь – я был на удивление бодр. По крайней мере, спать не хотелось совершенно. Возможно, короткий сон начинал входить в привычку, хотя и до этой поездки я не был человеком, спящим до полудня даже по выходным.
