слышать, как гибнут сильные и благородные люди, пытаясь спасти других.
— Господь примет их души, — произнес я наконец. — Они погибли красиво и возвышенно! Нет выше чести, чем отдать жизнь за других. А мы сейчас подумаем, как изгнать их с нашей священной земли…
Тамплиер и Сигизмунд молчали, им понятно все, Альбрехт рассматривал спасшегося с высоты седла с сочувствием.
— Иди вот туда, — сказал он неожиданно мягко, — покормят. Пройдешь между вон теми дубами, а дальше не сворачивая, пока не упрешься в огромное старое болото. Пройди на середину…
Келляве добавил:
— Расскажи всем, что ты спасся из лап противника. Он не настолько уж и всесилен.
Парень поглядел на него с сомнением, а кто тогда всесилен, но кивнул и побежал трусцой, внимательно всматриваясь в оттиски наших подков.
Боудеррия оглянулась, но не на парня, привычно смерила взглядом расстояние от этой стены деревьев до багровой горы. Даже на расстоянии кажется стеной, и только там, в недостижимой вышине, где вершину сейчас скрыли облака, стена едва заметно загибается, образуя купол.
— Ваше величество, — проговорила она сдержанно, — это… одолеть невозможно. А если возможно, то одному только человеку на свете.
— Спасибо, — ответил я. — Разумеется, ты имеешь в виду меня, такого замечательного?
— У вас голос дрожит, — уличила она. — И обликом побелели, ваше величество. Но говорите нагло, что хорошо…
— Дану?
— Мы все испуганы, — призналась она, — и раздавлены такой мощью. Если и вы покажете слабость, то на кого нам вообще опираться? Ваше величество, крепкая опора нужна не только женщинам!
Я вздохнул.
— Знаю. Мне она тоже не помешала бы. Можно опереться на тебя?
Она покачала головой.
— Я не опора. А для вас опорой может быть только сам Господь Бог.
Арбогастр неспешным галопом пошел в сторону багровой стены, конь Боудеррии ревниво идет рядом.
Я с тоской всмотрелся в это звездное нечто, вокруг которого, просто чувствую всеми фибрами, медленно сворачивается пространство, а время превращается в массу.
— Опора, — пробормотал я, — мне бы за что-то ухватиться, чтобы удержаться на этом свете. Правда, когда смотрю на твои сиськи…
Она сдержанно улыбнулась.
— Сэр Ричард, уместны ли такие речи?
— О сиськах? — переспросил я. — Они уместны везде. Это наша мужская опора, на которую обращаем взоры в любые трудности. Это наша надежда и вдохновение! Это наше, как говорят мудрецы, все. Господь был в ударе, когда их задумывал, творил и вылепливал. Этот гениальный замысел почти равен по величие с самим созданием человека!.. Даже на эшафоте можно крикнуть «Пейте пиво Ван Гуттена!», а можно — «Самые лучшие сиськи у Боудеррии!». Это наше, мужское.
— Нам, — передразнила она, — такое умное не понять. Там, если глаза не подводят, землю изрыли ямами?
— Уже не роют, — ответил я. — Была такая затея, но провалилась. Меня беспокоит, что выходят крохотными группами. Но если в первую ночь вышло полдюжины, то во вторую уже на два больше. Если сегодня их отряды станут еще крупнее…
— Ну-ну, — поторопила она.
— Значит, — сказал я, — наш мир для них просто ужасен. Чудовищен и вообще… неприемлем. Пока выпускают, как мне вот чудится и мерещится, самых… бесчувственных. Остальные готовятся, привыкают.
Она прошептала:
— Самый ужас наступит, когда выйдут все?
— Это и будет конец, — ответил я. — Потому нужно захватить пленного. Допросить.
Она заметно оживилась.
— Понятно. У вас есть план?
Я покачал головой.
— План будет, когда допросим пленного. А так пока нет… нет данных. В достаточном количестве для моего белого вещества серого мозга.
Я оглянулся, Тамплиер и Сигизмунд, суровые и молчаливые, двигаются на конях, как две металлические статуи, ни одного лишнего движения, не говоря уже о том, чтобы щебетать и переговариваться.
— Они разочарованы, — шепнула она. — Ведь мы возвращаемся?
— Да, — ответил я. — Но лучше было взять их сейчас, чем потом.
— Почему?
