Бог-Император Дюны

— Даже Твоя икшианка?

— Да, она бы сделала это, если бы могла, но она не может. Она не Атридес.

— Ты имеешь в виду, что я… могла бы? — она пальцем коснулась своей груди.

— Если бы вокруг было достаточно песчаной форели. К несчастью, вся она облегает мою плоть. Однако же, если мне суждено умереть…

Она, онемев от ужаса, замотала головой при этой мысли.

— Устная История рассказывает об этом очень точно, — сказал он. — Мы никогда не должны забывать, что ты веришь в Устную Историю.

Она продолжала покачивать головой из стороны в сторону.

— В этом нет никакой тайны, — проговорил он. — Первые моменты трансформации являются критическими. Твое сознание должно обратиться и вовнутрь и вовне одновременно, оказавшись наедине с бесконечностью. Я мог бы снабдить тебя достаточным количеством меланжа, чтобы это преодолеть. Имея достаточно спайса, ты могла бы пережить эти первые кошмарные моменты… и все остальное.

Она непроизвольно содрогнулась, взгляд был прикован к его глазам.

— Ты ведь понимаешь, что я говорю Тебе правду?

Она кивнула, сделала глубокий дрожащий вдох, затем проговорила:

— Зачем Ты это сделал?

— Альтернатива была намного кошмарней.

— Какая альтернатива?

— Со временем, ты, может быть, и поймешь ее. Монео понял.

— Твоя проклятая Золотая Тропа!

— Нисколько не проклятая. Абсолютно святая.

— Ты считаешь меня дурочкой, не способной…

— Я считаю тебя еще неопытной, но обладающей огромными способностями, о возможностях которых ты даже не подозреваешь.

Она сделала три глубоких вдоха и несколько вернула себе самообладание, затем сказала:

— Если Ты не способен спариваться с этой икшианкой, то зачем…

— Дитя, зачем ты упорствуешь в своем непонимании? Это не секс. До Хви я не мог найти себе пару. Я не имел никого, похожего на меня. Во всей этой космической пустоте я был единственным.

— Она… как ты?

— Да, по сознательному замыслу. Икшианцы произвели ее именно такой.

— Произвели ее…

— Не будь полной дурочкой! — огрызнулся он. — Она по сути своей ловушка для Бога. Даже жертва не может ее отвергнуть.

— Зачем Ты мне все это рассказываешь? — прошептала она.

— Ты украла две копии моих дневников, — проговорил он. — Ты прочла перевод Космического Союза и уже знаешь, что меня может поймать.

— Ты знал?

По ее изменившейся позе он увидел, как она снова обретает дерзость, как возвращается к ней ощущение собственной силы.

— Ну, конечно же, Ты знал, — проговорила она, сама отвечая на свой вопрос.

— Это БЫЛО моим секретом, — сказал он. — Ты не можешь даже вообразить себе, как много раз я любил своего друга и видел, как этот человек ускользает прочь… как ускользает сейчас твой отец.

— Ты… любишь его?

— Я любил твою мать. Порой они уходят быстро — порой с мучительной медленностью. Каждый раз это меня сокрушает. Я могу изображать черствость, я могу принимать необходимые решения, даже решения, которые будут убивать, но я не могу избежать страданий. Долгое время — дневники, украденные тобой, правдиво об этом рассказывают — это было единственным возможным для меня чувством.

Он увидел влагу у нее на глазах, но жестко подобранные губы продолжали говорить о гневной решимости.

— Ничего из этого не дает Тебе права властвовать, — проговорила она.

Лито подавил улыбку. Наконец, они добрались до самых корней бунтарства Сионы.

«По какому праву? Где справедливость в моем правлении? Устанавливая для них свои правила силой вооруженных Рыбословш, честен ли я по отношению к жестко направляющей человечество эволюции? Я знаю все эти революционные припевки, эту чарующую и бессмысленную болтовню и звучные фразы.»

— Нигде ты не приложила своей собственной бунтарской руки в той власти, которую я удерживаю, — проговорил он.

В ней опять заявил о себе максимализм юности.

— Я никогда не выбирала Тебя в правители, — сказала она.

— Но ты меня усиливаешь.

— Как?

— Противостоянием мне. Я оттачиваю свои когти на таких, как ты.

Она метнула на его руки внезапный взгляд.

— Это фигуральное выражение, — сказал он.

— Значит, наконец, я тебя оскорбила, — проговорила она, расслышав только режущий гнев в его словах и тоне.

— Ты меня не оскорбила. Мы — родственники, внутри семьи мы можем дерзко разговаривать друг с другом. Суть в том, что я должен намного больше страшиться Тебя, чем ты меня.

Это повергло ее в смятение, но только на миг. Он увидел, как вера напрягает ее плечи, затем — сомнения. Ее подбородок опустился и она поглядела на него.

— Чего же исходящего от меня способен страшиться Великий Бог Лито?

— Твоей невежественной жестокости.

— Ты говоришь, что ФИЗИЧЕСКИ уязвим?

— Второй раз предупреждать Тебя не стану, Сиона: есть пределы словесным играм, в которые я буду играть. Ты и икшианцы равно знаете, что есть те, кого я люблю, это они физически уязвимы. Вскоре об этом узнает большая часть Империи. Такие известия распространяются быстро.

— И все обязательно зададутся вопросом, какое право ты имеешь на такую власть!

В ее голосе было торжествующее злорадство. Это всколыхнуло в Лито резкий гнев. Он с трудом подавил его. Это была та сторона человеческих отношений, которую он терпеть не мог. ЗЛОРАДСТВО! Прошло некоторое время, прежде чем он решился ответить. Затем он решил атаковать ее защитные порядки, напав на уязвимое место, которое уже разглядел.

— Я властвую по праву одиночества, Сиона. Мое одиночество — это частично свобода, частично рабство. Оно означает, что я не могу быть пленен ни одной человеческой группировкой. Мое рабство перед вами говорит, что я буду служить из всех моих наилучших способностей Владыки.

— Но икшианцы Тебя поймали! — сказала она.

— Нет. Они преподнесли мне дар, который меня усиливает.

— Он ослабляет тебя!

— И это тоже, — согласился он. — Но очень могущественные силы до сих пор мне подчиняются.

— О, да, — она кивнула. — Это я понимаю.

— Нет, ты этого не понимаешь.

— Тогда, я уверена, Ты мне это объяснишь, — язвительно усмехнулась она.

Он заговорил так тихо, что ей пришлось наклониться к нему, чтобы расслышать:

— Нет никого другого, нигде, кто мог бы хоть с чем-то ко мне апеллировать — ни ради причастности к власти, ни ради компромисса, ни даже ради малейших зачатков другого правительства. Я — единственный.

— И даже эта икшианка не может…

— Она настолько на меня похожа, что не ослабит меня подобным образом.

— Но при нападении на икшианское посольство…

— Меня все еще может раздражать твоя тупость, — сказал он. Она поглядела на него угрюмым, насупленным взглядом.

Лито этот жест, да еще в этом освещении, показался просто замечательным, во всей его бессознательности. Он знал, что заставил ее задуматься. Он был уверен, что она никогда прежде не задумывалась, какие права могут быть присущи уникальному.

Он обратился к ее молчаливой угрюмости:

— Никогда прежде не было правительства в точности такого же, как мое, никогда во всей нашей истории. Я ответственен только за самого себя, в точности плачу полную меру за то, чем я пожертвовал.

— Пожертвовал! — насмешливо хмыкнула она, но в ее голосе он услышал сомнение. — Всякий деспот говорит что-нибудь вроде этого. Ты ответственен только перед самим собой!

— Что делает меня ответственным за все живое. Я берегу вас, проводя сквозь многие времена.

— Какие времена?

— Времена, которые могли бы наступить и все-таки не наступили.

Он увидел в ней нерешительность. Она не доверяла своим ИНСТИНКТАМ, своим нетренированным способностям в предвидении. Она могла случайно угодить в цель, как это с ней случилось, когда она захватила его дневники, но почему именно она попала в яблочко — сразу затерялось за последующими событиями, так много ей поведавшими.

— Мой отец говорит, что Ты можешь слишком хорошо жонглировать словами, — сказала она.

— Он-то знает, что говорит. Но есть знание, которое можно приобрести, лишь приобщаясь к нему. Нет способа усвоить его, стоя в стороне, глазея и разговаривая.