— Привет, — сказала она мне. — Садись! — указала место рядом с собой и протянула руку, испещренную лиловыми узорами татуировки. — Будем знакомы. Алена. Кличка Чинарик, — и, прижмурив глаз и улыбаясь, проговорила медленно:
— Чуешь, куда ты попал?
— Догадываюсь, — ответил я, пожимая узкую и влажную ее ладонь. — Судя по всему вы здесь все — из одной масти. Цветные. Воровахуйки.
— Точно, — кивнула она.
И кто-то со стороны добавил:
— Передком воруем, жопой притыриваем.
— Не откуда вы взялись? — подивился я. — Который месяц живу тут — о вас и не слыхивал.
— А нас тут раньше и не было, — сказала Алена. — Мы всего неделя, как прибыли. Из Ягодного — знаешь, может?
— Слышал, — отозвался я.
— Ну, вот. Оттуда. Приехали, а здесь только и разговоров, что о тебе… Шутка ли — живой мужик в зоне ходит!
Она вдруг хихикнула, обнажая черные, прореженные цингою зубы.
— Мы уж третий год мужского запаха не слышали. Ну, ясное дело — решили попользоваться.
— И… как же вы решили? — спросил я, мрачнея.
— Да очень просто. Кому добрая карта выпадет — тому и фарт держать.
— Вы что же — разыграли меня?
— Ну, ясно.
— И кому ж эта карта выпала?
— Мне, — сказала она, поигрывая бровью, — Мне, лапочка. Мне!
Алёна привстала и потянулась к столу. Халатик ее (он был много выше колен) приоткрылся, полы его разошлись… Белья под ним не оказалось.
— Давай-ка выпьем, — проговорила она. Взяла со стола бутылку, плеснула из нее в стаканы и затем, подавая один из них мне, сказала:
— Тащи! Бросай в кишку!
Мы разом подняли стаканы. Я медленно выцедил водку, утерся. Сейчас же мне услужливо подали закусочку — кусок копченой рыбы.
Прожевывая ее, я огляделся.
В бараке царила напряженная, пристальная тишина — такая же, как в театре перед началом спектакля. Да, в сущности, так оно и было! Рассевшись на нарах, женщины (их здесь было что-то около двадцати) жадно смотрели на нас с Аленой, перешептывались меж собою и явно чего-то ждали.
— Что это вы все примолкли? — пробормотал я стесненным, сдавленным голосом.
— А тебе хочется, чтоб шум был? — насмешливо спросила Алена.
— Ну, не шум, — я пожал плечами. — Но все-таки… Как-то уж очень мрачно здесь у вас. Скучно.
— Сейчас будет весело, — кивнула Алена.
Она помещалась теперь вплотную ко мне; халатик ее по-прежнему был распахнут, и тусклый отсвет лампы скользил по ее животу, лежал на раздвинутых коленях.
— Заделаем музыку… — она мигнула мне. — Ладно! — и затем, отворотясь на минуту, призывно щелкнула пальцами. — Эй, Сатана, ты где?
— Здесь, — отозвался голос с нар.
— Возьми гитарку, спроворь что-нибудь.
— А что — к примеру?
— Н-ну, про это… Про любовь… Сама должна понимать, — Алена резко взмахнула рукой. — Делай!
И вот в тишине, в прокуренном бараке, дрогнули струны, потекла мелодия старинной воровской ростовской песни:
У Сатаны был чистый и сильный голос. Гитара в ее руках звучала надрывно и трепетно.
Вслушиваясь в песню, Алена затихла, затуманилась, приникла ко мне. Потом проговорила медленно:
— Видишь, как тебя ублажают! Сидишь, словно король на именинах. То того тебе, то этого… Ты хоть ценишь?
— Ценю, — сказал я.
— Тогда еще по одной, а?
Она снова наполнила стаканы. Мы выпили, и я почувствовал, как поднимается в груди моей хмельная жаркая волна. Стало весело и легко.
Голова пошла кругом. И уже я сам, не дожидаясь приглашения, потянулся к бутылке.
— Эх, Аленушка, — сказал я, обнимая се одной рукою и держа в другой стакан, наполненный до краев. — Хорошее, вообще-то, у тебя имя… Как в сказках.
— Хорошее, — кивнула она. — Да я и сама тоже гожусь. Разве не так?
Рука моя лежала на ее плече; худое и щуплое, оно было обнажено. Халатик сполз, опустился, и Алена не пыталась его поправить.
Я залпом выпил водку, отдулся. Сказал, поглаживая се ладонью:
— Годишься, конечно. Только вот тощевата малость. Костями колешься. Но эт-то ничего… Беда небольшая.
— У кости мясо вкуснее, — усмехнувшись, ответила она и посмотрела на меня в упор. Глаза у нее были темные, мерцающие, жаждущие.
— Что ж, — сказал я, — раз пошла такая пьянка… Давай! И я, привстав, огляделся, отыскивая в бараке место поукромнее.
— Идем-ка вон туда — в уголок.
— А зачем? — проговорила она медленно.
— Ну, как зачем? — удивился я. — Или ты, может, не хочешь?
— Хочу. Но почему же в углу, в темноте?
— А где же?
— Здесь, — сказала она и шевельнулась, уминая задом подушки.
— Но ведь мы на виду, — сказал я. — На нас смотрят.
— А пускай! — она небрежно повела плечиком. — Нам-то с тобой это не помешает, а девочкам — интересно.
— Так ты что же, хочешь им сеанс выдать?
— Ну, да, — сказала она просто. — А почему нет? Такое не каждый день выпадает. Пусть они хоть поглядят, отведут душу… Да ты не тушуйся, миленький. Ты на них не обращай внимания, не отвлекайся. Делай свое дело… — она проворно легла навзничь — раскинулась на подушках. — Делай, ну!
На какое-то мгновение я растерялся, но только на мгновение. Я ведь был пьян. Пьян тяжело, беспросветно. Голова у меня кружилась, и мысли дробились и путались, и от хмеля, от близости женщины, от надрывной и щемящей музыки — от песен Сатаны — от всего этого было мне сейчас горячо и томно.
«В конце концов, — подумал я устало, — какая разница? Хотят смотреть — пусть!»
Я склонился к Алене и тотчас же невольно забыл обо всем. Звуки померкли. Время остановилось.
Утром я выполз из барака. Постоял, шатаясь, у крыльца. С наслаждением хлебнул ветра — знобящего, чистого, пахнущего солью и талым снежком, и потащился к себе — утомленный, измотанный, на подгибающихся ногах. Я чувствовал себя скверно. Жизнь мне была не мила… «Нет, — уныло размышлял я, — дальше так продолжаться не может: Еще полгодика в этих условиях — и конец. Срока мне не отбыть, свободы не увидеть».
Юля встретила меня молчаливая и заплаканная. Она не спросила ни о чем, и это меня, признаться, удивило. Зная ее характер, я ожидал реакции более бурной.
Шмыгая носом и всхлипывая, она сказала:
— Пришла из управления бумага. За подписью начальника оперативного отдела. Требуют отправить тебя на пересылку, причем немедленно. И под усиленным конвоем.
— Почему? — спросил я. — Что еще случилось?
Она молча пожала плечами и подняла ко мне покрасневшие, запухшие глаза:
— Что ты натворил?
— Не знаю, — протянул я озадаченно. — А в бумаге разве не сказано?
— Нет. Велено отправить — и все.
— Когда же?
