– Тоже какая-то… неубедительная… Подвирает он там, не пойму только в чем… Ладно. Слушай, ты что, много раз с ним уже общался?
– Да. Сегодня – в третий раз.
– И что, он так и не вспомнил, как звали этого… ну… Сынулю этого? Барина?
– Силецкий, – быстро ответил Работодатель, и сразу сделалось очевидно, что врет. Он и сам это понял, засмеялся и сказал: – Не вспомнил. Или не захотел вспомнить. В самом деле, клянусь… А почему ты спрашиваешь?
– У меня знакомый есть, – сказал Юрий по возможности небрежно. – У него тоже такое же вот пятно на ползатылка.
– Да? – Работодатель быстро на него покосился. – И сколько же ему лет, знакомому твоему? – спросил он, тоже небрежно.
– Лет шестьдесят, наверное. Или шестьдесят пять.
– Нет. Это не тот. Не получается. Тому должно быть сегодня лет сто и еще с хвостиком. – Он снова посмотрел, на этот раз откровенно пристально. – Хотя вообще-то, с другой-то стороны, если подумать… Познакомишь?
– Вряд ли, – сказал Юрий, спокойно выдерживая его знаменитый взгляд. – Зачем это тебе? Только зря тревожить старого человека.
Работодатель промолчал. Юрий достал второй диктофон, секретный, проверил запись – здесь тоже все было в порядке. Ладно, подумал он. Потом. Все потом. Не хочу сегодня думать вообще. Ни о чем. К чертям.
– А кто он вообще такой, этот твой Алексей Матвеевич? – спросил он.
– Как? Ты так и не понял? Это же Алексей Добрый. Великий целитель. Ты что, газет не читаешь?
– Не читаю. И радио не слушаю.
– И рекламу тебе в ящик не бросают?
– И рекламу не читаю. И телик я не смотрю. Серый я, чего и тебе от всей души желаю… А от чего он исцеляет?
– От всего, – сказал Работодатель тоном щедрого хозяина.
– И на хрен он нам с тобой сдался?
– Не нам, – сказал Работодатель. – Это – заказ.
– Какой заказ?
– Выпотрошить. Он много чего знает, этот Лешка-Колошка. Ты же сам видел.
– А кто заказчик?
Работодатель ответил не сразу, но все-таки ответил:
– Аятолла, – сказал он. – Извини.
Опять Аятолла, хотел сказать, но, конечно, не сказал Юрий. Неужели не понятно, что – нельзя. Опасно. Да и попахивает. Баксы не пахнут? Еще как пахнут. Если принюхаться. Но если не принюхиваться специально, тогда, разумеется… Тогда не пахнут. Я не хочу работать на Аятоллу, понятно тебе? На Павла Петровича Романова – с удовольствием. На себя, любимого, – пожалуйста. А на Аятоллу не хочу. Тошнит. И не только от страха.
Они уже въезжали в город, белый от свежего снега и черный от теней, ртутного света и мокрого асфальта. “А за окном белым-бело, это снегу намело… А за окном черным-черно, это ночь глядит в окно…”
Работодатель остановился у подвальчика “24 часа”, не сказав ни единого слова в поучение, отслюнил шестьдесят баксов двадцатками и умчался, сделав на прощанье ручкой. “До завтра. В десять ноль-ноль, как штык, на рабочем месте – будем потрошить еще одного дяденьку с бородой…” Да хоть с рогами. Юрий спустился в подвальчик и набрал там на сорок баксов всякого. (Все в подвальчике были его старые знакомые и принимали у него хоть баксы, хоть дойчемарки, хоть юаровские рэнды – по специальному курсу, разумеется, но такова уж се ля ви…)
Руки у него были (на американский манер) заняты двумя титаническими пакетами, и, чтобы не рисковать драгоценными бутылками, он, добравшись до двери дома, нажал на кнопку звонка подбородком. Жанка, слава богу, прискакала тут же, распахнула дверь, и он по квадратным глазам ее моментально понял: что-то не так.
– Что?
– Вадим там твой… – сказала Жанка тихонько и как бы с испугом. – Знаешь, он, по-моему, совсем не в себе, честное слово.
– О господи!.. – сказал Юрий, но более с облегчением, нежели с раздражением или неудовольствием.
Вадим, как вернулся из своей дурацкой экспедиции на Северный Кавказ, так с тех пор и пребывал в состоянии для него совершенно необычном. Он стал какой-то тихий, невзрачный, незаметный – до такой степени, что порой казался даже вовсе невидимым простым глазом. Он, впрочем, и раньше был таким довольно-таки малопримечательным, но теперь его словно стерло, как старый пятак. Он стал стариком. И кто-то из ребят отметил (с некоторым даже испугом), что Вадим теперь временами поразительным образом теряет контроль над своим лицом и становится тогда вообще похож на растерянного и даже угодливого старичка-бомжа. “Да что с тобой, скотина? – спрашивали его. – Что у тебя болит?..” Он вяло огрызался цитатами из телевизионных реклам. Мариша, не выдержав этого зрелища распада и деградации, затащила его в знакомую частную поликлинику, где, впрочем, нашли его физически здоровым, но психически подавленным (что и без них было всем очевидно)
