– ЁК-КЭЛЭМЭНЭ!.. – прошептал Вадим, невольно отступая. Шершень уже плыл над столом, он направлялся прямо к Хану Автандиловичу, он словно целился собою в него – медленный, страшный, неотвратимый, и Вадим в отчаянии ударил по нему рукой, не успев ни подумать о возможных последствиях, ни испугаться по-настоящему.
Он – попал (ощущение в руке было такое, словно он ударил по пучку сухих листьев). Шершень упал на стол, прямо на пачку денег и распластался на ней, растопырив полосатые лапы, все так же подергиваясь длинным полосатым брюхом и бессильно дрожа перепончатыми желтоватыми крылышками. Он был чудовищно, неестественно огромен – со средний палец длиною. Вадим никогда не видел таких и даже не думал, что такие бывают.
– Спасибо, – сказал Хан, еле шевеля онемевшими губами и сейчас же добавил с отчаянием в голосе: – Еще один! Гос-споди…
Из спальни с хрустящим гудением плыл второй – еще больше, еще страшнее, еще опаснее на вид. Но этот тянул с явным трудом, как подбитый бомбардировщик, еле ползущий к родному аэродрому, не было, конечно, за ним хвоста маслянистого дыма, но была эта механическая натуга, почти немощь, неуверенность какая-то, словно летел он вслепую, не понимая, куда летит и зачем. “Вертолеты – это души подбитых танков”, – вспомнил почему-то Вадим ни с того, ни с сего. Этот гигантский, вялый, полудохлый бомбовоз тоже казался чьей-то душой – душой какого-то подземного ядовитого чудовища, – и тоже вовсе не бессмертной, а наоборот – подыхающей на лету. Он еле дотянул до стола и упал неподалеку от первого, сантиметрах в двадцати от него, но в отличие от первого он даже не шевелился – припавши к скатерти, лежал неподвижно и бессильно, словно раздавленный.
Хан Автандилович был уже в прихожей. Панически суетясь руками и всем телом, он судорожно напяливал на себя куртку, промахиваясь мимо рукавов, болезненно серый, с проступившей вдруг многодневной угольной щетиной, – губы его все время шевелились, он бормотал что-то неразборчивое, что-то про “второй раз уже…” и “…это все неслучайно… это кто-то грозит…” (Или “шалит”?) Вадим помог ему натянуть куртку, отряхнул от капель и подал берет, он ничего не понимал, ситуация представлялась ему почти фантасмагорической, ничего непонятно было с этими чертовыми шершнями, пробудившимися вдруг посреди зимы (и где они до сих пор были? под кроватью? за диваном? в платяном шкафу?), и особенно непонятна была эта паника, этот ужас, почти неприличный, который терзал сейчас его печального гостя. Никакой печали в нем уже не оставалось. Никакого достоинства. Одна только необъяснимая патологическая паника… Тут грянул звонок в дверь, и сейчас же кто-то ударил в эту дверь кулаком. Послышались вдруг возбужденные и неприятно громкие голоса – три или четыре голоса, мужские, вроде бы незнакомые.
– Господи! – воскликнул Хан Автандилович. – Да они там сейчас перебьют друг друга!
Он распахнул входную дверь, и на лестничной площадке, в вечном тамошнем вонючем сумраке, освещенные только люстрой из прихожей, обнаружились знакомые лица: Андрей-Страхоборец (высокомерный и презрительный, изрыгающий краткие ругательства), Юра-Полиграф (с продовольственным пакетом в обнимку, румяный и даже красный, как яблоко, и тоже изрыгающий) и давешний Семен (со своим серым ежиком, начинающимся от бровей, и – черт побери! – с самым настоящим пистолетом наголо). Все они одновременно орали друг на друга, и ни слова разумного было не разобрать, кроме абсолютно черного мата.
Хан Автандилович преобразился – мгновенно и неузнаваемо. Не теряя ни одной секунды, он рванулся встать между ними, раскинув руки крестом.
– Стоп-стоп-стоп! – закричал он голосом властным и неожиданно громким. – Отставить! Шпаги в ножны, господа, шпаги в ножны! Семен, убери ствол. Немедленно! Алеша! (Это – к кому-то невидимому, к тому, видимо, кто стоял пролетом ниже и тоже, надо полагать, со стволом наголо.) Алексей, успокойся! Ничего страшного не происходит. Никто ни на кого не собирается нападать, не правда ли, господа? (Это уже – Страхоборцу, по-прежнему очень громко, но самым доброжелательным тоном и с самым доброжелательным выражением лица).
– Святая и истинная правда, – тотчас же прекратив изрыгать черную брань, откликнулся Страхоборец – прекрасный, благородный и величественный, как сам король Артур в натуральную величину. Или сэр Найджел. Или лорд Гленарван. Смотреть на него сделалось одно удовольствие, если бы не дрожь в коленках при мысли, что застывший в классической боевой позе Семен (а равно и невидимый отсюда Алеша) сейчас откроет беглый огонь из своего огромного никелированного пистолета, который он и не думал “убирать в ножны”.
– По крайней мере, МЫ… – Страхоборец сделал такой мощный акцент на этом “мы”, что даже дал маленького петуха, но тут же поправился: – Мы отнюдь не собираемся нападать. Но мы намерены защищать! И самым решительным образом.
– Кого и от кого? – осведомился Хан Автандилович, делая шаг в сторону, чтобы рукой опустить все-таки к полу никелированный ствол непреклонного Семена.
– Вы прекрасно знаете кого и от кого, – объявил Страхоборец высокомерно. – Не притворяйтесь! Всем же все известно. Вы лучше скажите мне, пожалуйста, ведь вы сегодня весь день встречаетесь с мелкими, но омерзительными неприятностями, сударь? Не так ли?
– Так, – сказал Хан Автандилович, помедлив лишь самую малость.
– Я надеюсь, у вас хватило сообразительности понять, что это отнюдь не случайные совпадения?
– Так это – ва-аша работа… – протянул Хан Автандилович с некоторым даже удовлетворением.
