При свете дня Эраст Петрович смог рассмотреть келью с гробом в деталях. Оказалось, что скорбное ложе не лишено определенных удобств: внутри матрас и подушки, а доски обтянуты мягким войлоком. Одна стена комнаты была сплошь увешана иконами и иконками, на другой – царь с царицей и множество бородатых архиереев, старцев, священников.
– Нет ли у вас карточки …покойной?
Фандорин не без труда выговорил вслух тягостное слово. Ему очень хотелось посмотреть, какою
– На что мне? И так по все дни виделись, – сухо молвила монахиня, механически крестясь на иконы в какой-то, видимо, строго определенной последовательности. – А и откуда у нас тут фотографы? Вы спрашивайте, что по службе вашей положено. Коли знаю – скажу.
Первое, что не давало Эрасту Петровичу покоя, не имело прямого касательства к расследованию.
– Проходя по дорожке, я заметил в дальнем углу запертую к-калитку. Что там?
– Игумений Угол. Никто кроме матери настоятельницы заходить не может. Так по уставу. Когда владыка меня поставит, я его по-своему устрою. Всю гадость вычищу. Знаете, что Февронья там устроила? Тьфу! И рассказать-то срам.
– Что же?
– Странная она была. Не то чтоб с придурью, но иногда находила на нее блажь. Я ей и в глаза указывала, душой не кривила. Прошлой весной нашли мы выводок змеенышей. Видно, гадюка с берега заплыла, родила, да и бросила. Хотела я гаденышей передавить. Что с ними еще делать? А Февронья не дала. Грех, мол, монахиням малых деток умерщвлять. Каково? – Еввула сплюнула, перекрестила узкогубый рот. – Разместила их у себя в Игуменьем Углу, за оградой. Это надо ж такое! Из молельного места гнездо аспидов устроить! Кормила их каждый вечер, молоко носила. И не трогали они ее. Пускай теперь с голоду издохнут, а то и спуститься туда боязно, прости Господи.
– А замок на калитке п-почему?
– Глазастый вы, сударь, – удивилась иеромонахиня. – И замок издали увидали. Это чтобы Манефа малахольная не сунулась.
– Манефа – это монашка, которую отец Валерий назвал Маняшей? Такая… с маленькими глазами? – деликатно уточнил Эраст Петрович.
– Какая она монашка? – Еввула смотрела сердито. – Не хватало еще идиоток в инокини постригать!
– Ну хорошо, послушница.
– И не послушница! Это Ия послушница, а Манефа – трудница и послушницей никогда не станет. Февронья, всякому непотребству потатчица, дозволила дурочке по-монашески облачаться, чтоб не плакала. Ничего, вот отец благочинный меня ныне в игуменьи поставит, я порядок тут наведу, с Божьей помощью.
– Вы, кажется, недолюбливали настоятельницу? – не удержавшись, спросил Эраст Петрович про необязательное.
– Я всех люблю. Как Христос велел. А одобрять не одобряла. Никудышная была игуменья, прости Господи. Согласно имени – искусная врачевательница, подобно святой Февронии, а более ничего. Я ей повиновалась, все послушания исполняла, потому что устав велит, однако всегда в глаза ей говорила: не дело невестам Христовым за больными горшки носить. Я в монахини шла Богу служить, а не людям, тем паче дикаркам лесным, кто крестики носят, а сами идолам молятся.
– Отчего же вы не перешли в другую обитель, если вам здесь не нравилось?
– В монастыре живут не для того, чтоб нравилось, а чтобы крест свой нести. Я тут над всеми после игуменьи старшая. А в большой обители иеромонахинь много. Но вы, сударь, не глядите, что сейчас подо мной всего три овцы паршивых: старуха слепая, девчонка балованная да дура несмысленная. Вот объявят меня законной настоятельнцией, я Утоли-мои-печали в истинную славу введу! – Еввула оживилась, очевидно, заговорив о том, что ее больше всего занимало. – Место здесь золотое, намоленное, самим Господом под обитель обустроенное. У нас в губернии есть знаменитый мужской Новоараратский монастырь на Синем озере. Тихий остров строгой жизни средь вод. Так же можно и Утоли-мои-печали поставить, только для женщин. На всю Россию слава пойдет! Места здесь немного, но скит можно расширить и перегородки поломать, чтобы все обитали общежительно. Можно и еще один корпус поставить. Я прикинула: тридцать инокинь расселятся, в тесноте, да не в обиде! На берегу, где больница, постоялый двор для паломниц построим. Источник у нас есть, со сладкой водой. Освятить – и…
– Расскажите про ночь убийства, – перебил некстати разговорившуюся монахиню Фандорин. – Когда и как вы видели игуменью в последний раз?
– Вечером. Она слаба была, лежала колодой. Успенский пост еще не начался, но Февронья всегда загодя говеть начинала. Я в ту ночь должна была в больнице ночное послушание исполнять. Говорю: «Не остаться ли с вами, матушка? Вы вон пошевелиться не можете». Она мне шепотом, еле слышно: «Ничего, отлежусь». Ну, я поплыла. Утром рано возвращаюсь, а у нас тут крик, метание…
– Нашли тело?
