в толк, зачем это Богу понадобилось, за что карает. А это Он хотел, чтобы я следующую жизнь ногами прожила. И ходила я, внучек, десять лет и два года, из конца в конец русской земли. Кормилась чем Бог пошлет, смотрела на виды, которые Он мне являл, набиралась ума. А когда ума накопила, начала головой жить. Торговлишкой занялась. Лавку поставила, за ней другую, третью. Богатой стала. А после головы настал черед сердца. Раздала я всё нажитое, ушла в монастырь и с тех пор, тридцать лет уже, одним только сердцем живу. Хорошо это, легко, безмысленно. Всё на свете понятно, ни на что не обижаешься. Вот глаза у меня потухли – и что? А ничего. Оказывается, зрение сердцу только мешает, на неважное отвлекает.
В мерных движениях костлявых рук с бурыми старческими пятнами было нечто завораживающее. Надтреснутый, но приятный голос убаюкивал.
– Что вы можете рассказать про ту ночь? – тряхнув головой, спросил Фандорин.
– Ветер был сильный. Я в тихую ночь, особенно если лунная, спать не могу, а в непогоду сплю крепко. И в ту ночь спала. Ничего, внучек, не слышала. И пробудилась поздно, от Маняшиного крика. Поняла: опять у бедняжки припадок. Встала, побежала…
Эраст Петрович был разочарован, но не уходил – медлил.
– А что вы думаете про смерть игуменьи?
– Думать тут нечего, – ответила старуха с улыбкой. – Приняла она мученическую кончину в награждение от Господа, чтобы сразу попасть к Его Престолу. Бог жалует тяжкой смертью тех, кого препаче любит. Я вот тоже хочу в муках умереть. Может, мне за то грехи простятся. Много их было…
– Ну а кто, по-вашему, мог ее убить?
– Известно кто. Дьявол. Для таких дел Бог его на посылках и держит. В кого дьявол поселился? Вот этого я, внучек, не знаю. Велика ли важность?
Поняв, что ничего полезного тут не узнаешь, Эраст Петрович поднялся.
– Для вас, может, и не велика, а я все-таки поищу, в кого тут вселился д-дьявол.
– Ищи. Ты пока головой живешь, тебе так положено. К кому ты теперь – к Иечке или к Маняше?
– К послушнице, к Ие.
– Тогда я с тобой. – Старуха поднялась. – Она мужчин боится. Отвыкла от них… Трепетная она. Когда матушка решила Ию сюда взять, я отговаривала. Не морочь голову девке, дай ей в мире пожить. Куда ей в монастырь – восемнадцати лет? А матушка мне: есть-де на свете такие девочки, кто рождается будто без кожи. Всё их ранит. Если из богатой семьи, ничего еще, сумеет запрятаться от грубости и жестокости. А бедной и простой куда спрячешься? Только в монастырь. И ведь права оказалась матушка. Ие здесь лучше. – Вевея удивленно покачала головой. – Когда матушка муку приняла, я боялась, что заболеет Иечка, а то и вовсе помрет. Она ведь как травинка, от всякого ветра стелется. Но ни слезинки не пролила. Тихая только очень стала, молчит всё время. И снова стала по ночам бродить…
Эраст Петрович встрепенулся.
– По ночам?
– Да. Во сне. И не уследишь за ней. Шажочки-то легкие. Выскользнет за дверь – не слышно. Если владыка поставит к нам игуменствовать Еввулу, уйду я отсюда. И заберу Ию с собой. Заморит ее злыдня.
– Не з-заморит, – сказал Фандорин и объяснил про закрытие обители. – Ладно, идемте. В самом деле, при вас она будет разговорчивей.
У себя в келье Ия сидела без головного убора, светлые волосы, слишком длинные для монашки, были рассыпаны по плечам, однако при виде мужчины девушка поспешно накинула черный плат и завязала его очень низко, по самые брови.
– Не бойся, внученька, – сказала Вевея, поднявшаяся на крылечко без помощи Фандорина и лишь на пороге взявшая его под локоть. – Это человек хороший. И весть у него хорошая. Еввулу тоже не бойся. Не будет она над нами владычествовать. Увезут нас отсюда, нынче же. При мне будешь.
– А я и не боюсь, бабушка, – спокойно ответила послушница – и Фандорин увидел, что она действительно смотрит на него хоть и застенчиво, но без страха. – Я теперь ничего не боюсь. Меня матушка Февронья оберегает.
– И правда не боится… – Вевея покачала головой. – Поменялось в тебе что-то… Редко я жалею, что глаза не видят, а сейчас на тебя посмотрела бы…
Эраст Петрович шагнул вперед, оглядывая комнату. Она была странная – совсем пустая, будто здесь никто не жил. Аккуратно застеленная кровать, голый стол, на стенах ни картинки, ни иконки. Даже распятия или креста нигде не было – удивительно для кельи. Есть люди, избегающие всякого соприкосновения с жизнью, будто стесняющиеся себя ей навязывать и оттого никак не проявляющие свою индивидуальность. Кажется, Ия была из таких.
