– Убили?!
Сзади подбежал запыхавшийся Сергей Тихонович.
– Да. Тридцать-сорок минут н-назад. Шугай не догонял Ольшевского, да и не смог бы, с раненой ногой. Сидел в засаде, вон там, и ждал. Отлично рассчитал траекторию.
– А она в обмороке, да? Все-таки женщина есть женщина… Что у вас в руке? Монета? С крестиком?!
– Выпала из кармана убитого. Вероятно, там были еще деньги, но их забрал преступник.
Клочков выпучил глаза.
– Так значит… игуменью… этот? Этот?! – он ткнул дрожащим пальцем вниз. – И деньги монастырские взял он? Не Шугай? Ничего не понимаю!
– Ольшевский оставил странную записку, – перебил его Фандорин. – Мне нужно было сразу обратить в-внимание. «Ухожу. Прощай»? Если бы он был таким слабаком, каким представлялся, там было бы что-нибудь паническое: «Найди меня!», «Спасай меня!» – или нечто подобное. Я неправильно понял этого человека…
– Вы… вы хотите сказать, что они с Шугаем были в сговоре?! – ахнул товарищ прокурора.
– Боюсь, что так. И торчали здесь оба вовсе не из-за того, что один прятался, а другой на него охотился.
– Из-за… распятия?!
– Полагаю, Ольшевский уже после убийства, задним числом, догадался, где игуменья спрятала свое сокровище. И только ждал, пока Парус опустеет. Как только монахини уехали, он отправился в обитель и нашел то, что искал. Видимо, захотел сбежать, не делясь с Шугаем. И вот результат, – кивнул Эраст Петрович на труп.
Титулярный советник схватился за голову.
– Господи, это я во всем виноват! Я приезжал сюда целых два раза… Если бы в первый приезд не польстился на морфий, а разыскал Ольшевского, игуменья осталась бы жива… Второй раз было то же самое – хапнул наркотик и уехал. Да и сейчас я тоже хорош… Я должен был застрелить Шугая, как бешеную собаку, а не вести с ним разговоры! Мне нужно было… охранять закон, а я… – Его глаза наполнились слезами. – Жить нужно было иначе! Будь проклята моя слабость и трусость! Будь проклят морфий! Пропади ты пропадом!
Он подбежал к обрыву, выхватил из кармана злополучную коробочку и зашвырнул ее в реку как можно дальше.
Обернулся. Мокрое лицо дергалось, глаза сверкали.
– Ничего, он у меня не уйдет! Он спрятал свою лодку где-то здесь! Я найду! Найду!
– Стойте, не порите горячку!
Но титулярный советник уже несся вдоль самой кромки, грозно размахивая пистолетом.
Эраст Петрович кинулся было вдогонку, но остановился над обрывом, прикрыл глаза от низкого солнца. Посмотрел вслед Клочкову.
Берег был отвесный, волны внизу плескались о сплошной камень. На обозримом пространстве лодку спрятать было негде. Спуститься тоже невозможно.
Фандорин повернулся к реке. Широкая, ко всему безучастная, она поблескивала розовыми чешуйками. Эраст Петрович чуть наклонился, прищурился. На миг зажмурился, а, когда снова открыл глаза, они горели ледяной яростью. Фандорин издал нецивилизованный звук, весьма похожий на рычание. Дернулся бежать за Клочковым – но оглянулся на кусты и, чертыхнувшись, вернулся к месту убийства.
Перевернул докторшу на спину, влепил ей несколько быстрых пощечин, чтобы привести в чувство.
Аннушкина заморгала, недоуменно уставилась на Фандорина. Слабо вскрикнула:
– Боря! Убили Борю… Ну, и я умру. Зачем теперь…
Она сунула руку за пояс. Блеснуло острие скальпеля – Эраст Петрович едва успел перехватить запястье.
– Слушайте, у меня нет на вас времени, – зашипел он, вырвав инструмент. – Вы, конечно, можете наложить на себя руки. Мир много не потеряет. Но вы ведь, кажется, вынашиваете ребенка? Так живите, черт бы вас побрал. Попробуйте быть женщиной, а не пародией на мужчину. Человек вы скверный и скорее всего вырастите сына или дочь своим подобием. Но может быть, и нет. С детьми всегда есть шанс, что они окажутся лучше своих родителей. Уж побольше, чем на то, что у гадюки вырастет не ядовитое потомство. А есть люди, которые не лишают шанса даже гаденышей…
– Что за бред вы несете? – Аннушкина смотрела на его искаженное бешенством лицо с ужасом. – Вы на себя не похожи. Какая муха вас укусила?
Когда клокочешь от ярости на себя за то, что совершил ошибку, которую уже не исправить, нужно выдавить это разъедающее душу чувство, как гной из нарыва: облечь в слова и выплюнуть их.
Так Фандорин и сделал. По-японски – чтобы докторша не узнала то, чего ей знать незачем:
