распятия. Согласно условию, имя жертвовательницы должно было остаться в тайне. Мне в палате ответили на мой запрос, лишь получив прямое указание от министра юстиции – туда я тоже телеграфировал. Феврония шептала не «больно, больно», а «больница, больница», хотела объяснить, да вы в вашем дурмане не поняли. Всё было напрасно, господин убийца. Вы совершили чудовищное преступление впустую. А вот расплатиться за него придется сполна…
Воспользовавшись тем, что Клочков, не утерпев, заглянул в рундук, Эраст Петрович коротким, быстрым и мощным движением швырнул свой револьвер – точно в голову титулярному советнику. Оглушенный, тот стукнулся лбом о стенку киота, сполз на деревянный настил, оттуда перекатился на землю.
Копошащихся у молочной лужи гадюк Фандорин обошел стороной – еще вообразят, что он покушается на их угощение. Перевернул бесчувственное тело на спину и нажал пальцем на точку «Махи» – примерно с такой же силой, как третьего дня Саврасову.
Потом влепил лежащему несколько хороших плюх.
Клочков захлопал ресницами, попробовал открыть рот, но губы не послушались. Вместо крика вырвалось глухое мычание. Взгляд стал осмысленным. Скосился на Эраста Петровича. Наполнился ужасом.
Фандорин сидел на настиле, вертел в руках складной ножик с раскрытым шилом.
– Значит, вот этим вы ее п-пытали?
Голос был тих, но до того страшен, что глаза титулярного советника полезли из орбит.
– Нет-нет. Колоть вас шилом я не намерен. Да и не почувствуете вы боли в наркотическом состоянии… – Сидящий отшвырнул ножик. Вздохнул. – Если б я верил в Бога, то, конечно, предоставил бы возмездие Ему. Пусть бы вас терзали черти в аду. Но в Бога и чертей я, увы, не верю. Поэтому кару назначу вам сам. По справедливости… Пачкать о вас руки не стану. Просто оставлю вас здесь и уйду. Скоро у вас начнется ломка, а вы не сможете даже пошевелиться. Потом, отоспавшись после еды, вами заинтересуются гадюки. Эти злобные твари приходят в раздражение от всего непривычного, а вы, валяясь тут, вторглись на их территорию. Конечно, они будут вас кусать, но в это время года змеиный яд уже не особенно силен, так что у вас хватит времени помучиться.
Клочков замычал. У него двигались только глаза.
– Жаль, не увижу вас в роли Лаокоона, – сказал Фандорин, отворачиваясь. – Когда вы наконец издохнете, я, вероятно, буду уже в Париже.
Он подошел к киоту, заглянул под откинутую крышку. Буря была уже недалеко, полыхнула яркая зарница, и Эраст Петрович увидел много аккуратно сложенных бумажек.
Помедлив, взял одну наугад, развернул. Включил фонарик.
Почерк был тот самый – полузабытый, но такой знакомый, что листок задрожал в руке.
Фандорин взял другую записку. Третью. Четвертую…
Бумажек было, наверное, несколько тысяч.
Женщина, которую когда-то любил Фандорин и которая, как ему казалось, давно его забыла, предпочтя иную Любовь, приходила сюда каждый вечер, год за годом, молилась перед иконкой, где горела неугасимая лампада, и оставляла очередное моление. Эраст Петрович перемещался из Москвы в Америку, из Петербурга в южные моря, из Лондона в Константинополь; он побеждал и терпел поражения, рисковал своей жизнью и отбирал чужие, обнимал необязательных женщин – а
И вот ее нет. Молиться за Эраста Фандорина стало некому.
Больше листков он не брал. Просто стоял и смотрел на свои руки. Когда вспыхивала очередная зарница, было видно, что они дрожат.