откатывалась, и нос судна круто взлетал вверх, в туман, предоставляя волнам захлестывать ют. Шторм был не так уж и силен – вряд ли больше пяти-шести баллов – но для нашего парохода и этого было более чем достаточно.
Черт, иллюминаторы! – вспомнил я.
Пароход совершенно не был готов к шторму. Еще бы, уже лет десять, как он не выходил в море. Мало того, что незакрепленные предметы, от кружек и бутылок до сходней, не были принайтованы и теперь летали по палубе и внизу, так еще и в половине помещений наверняка не были задраены иллюминаторы.
– Юля!
– Да. Что надо сделать? – она вдруг стала спокойно-сосредоточенной, и я даже оторвался на секунду от освещенной прожектором белесой мути, чтобы взглянуть на ее лицо.
– Трап позади меня. Спустись вниз, найдешь кают-компанию и кубрик (заблудиться внутри парохода было негде). Надо задраить иллюминаторы. Прижимаешь крышку со стеклом к борту, задвигаешь болт в прорезь и закручиваешь до упора. Там разберешься. Сможешь?
– Конечно, – она поднялась и шагнула к трапу, ухватившись за штормовой поручень. Судно качнуло в корму, и Юля в нелепой позе замерла над люком с поднятой для шага ногой. Затем пароход выправился, нырнул в новую волну носом, и Юля покатилась вниз по трапу, едва успевая переставлять ноги.
А я продолжал всматриваться в освещаемую прожектором туманную муть. Быть может, меня просто подвели глаза, но мне вдруг показалось, что туман приобретает странный зеленоватый оттенок, словно начиная светиться изнутри. С каждой минутой он становился плотнее, на глазах теряя реальность и из простых конденсированных паров воды превращаясь в какую-то тугую завесу.
И вдруг (я не успел даже поймать этот момент) наш пароход вышел из тумана. Я не решился оторваться от штурвала, чтобы выглянуть из рубки и посмотреть назад, а буквально впился взглядом в открывшуюся картину.
Передо мной бушевало открытое море. Луч прожектора то высвечивал увенчанные шапками белой пены гряды высоких черных волн, то упирался в густое темно-синее небо. Невероятно ярко сияли звезды; тонкая полоска закатной зари алела прямо по курсу.
– Андрюша, корабль, – сказала Юля, неслышно вернувшаяся в рубку.
– Вижу, – ответил я.
Я действительно уже видел его и – более того – узнал. Судно, идущее в полукилометре от нас, попало в луч нашего прожектора, и я хорошо разглядел его даже без бинокля.
Двухмачтовая гафельная шхуна шла полным курсом. Возвышающаяся над надстройкой труба чадила черным дымом, – это был
Это был «Персей», судно, расстрелянное немцами и затонувшее в сорок первом году.
6
Последние годы, проходя по набережным Севастопольской бухты и глядя на стоящие у причалов суда
Когда-то давным-давно в старой книге по морской геологии мне попалось на глаза несколько строк об этой шхуне, и с тех пор я заочно полюбил ее так, как можно любить деда или прадеда, с которым никогда не встречался, но о котором слышал много доброго.
«Персей» был одним из первых в мире кораблей, построенных специально для океанографических исследований. Их, к слову, не так много и сейчас: большинство современных гидрографов – это всего лишь переделанные рыболовы. Даже сама постройка «Персея» была событием из ряда вон выходящим, а судно, ставшее первым советским и российским сугубо научным судном, – единственным в своем роде.
Еще в двадцать первом году Ленин подписал декрет Совнаркома о создании Плавморнина – Плавучего Морского Научного Института, который расположился в Архангельске, но не получил в постоянное пользование ни одного судна. Океанографии, однако, без экспедиций не бывает; начался поиск необходимого корабля. Корабль не нашли, зато Месяцев, один из руководителей Плавморнина, узнал, что где-то в дельте Северной Двины гниет брошенный набор деревянной шхуны. Недостроенный корпус разыскали, выяснили, что до революции он принадлежал онежскому купцу с замечательным именем Епимах Могучий. Других хозяев не нашлось. И в январе 1922 года корпус был официально передан институту.
Денег на его восстановление почти не было, Архангельский судоремонтный завод отказался достраивать шхуну. Но общая схема необходимых
