– Мам, – наконец, говорит она, понимая, что пустой разговор подходит к концу, так как мать уже высказала свою настойчивую просьбу, скорее даже требование, – ты слишком поздно мне сообщила, у меня уже планы на выходные.
Это правда: прежде всего, по утрам в пятницу она играет в теннис, потом помогает в местной ночлежке для бездомных, а в субботу ее пригласили на день рождения.
– Правда? Так жаль. Ну, что ж, если ты так занята… – Следует пауза, но можно догадаться, что мать разочарована.
– Дай подумать. Я посмотрю, что можно сделать.
Снова молчание. Лу знает, что мама ждет, когда она снова заговорит – искусная тактика, рассчитанная на то, чтобы добиться своего.
– Может быть, я смогу ненадолго заехать, – наконец, уступает Лу.
Вина, чувство вины! Лу в ярости. Она знала, что сдастся, она всегда сдается.
– Хорошо, дорогая, конечно, три дня было бы лучше. Ну, не буду настаивать.
«Как великодушно с твоей стороны», – думает Лу.
И тут раздается стук в дверь. Следующий ученик.
– Слушай, мама, мне пора заканчивать разговор.
– Конечно, конечно, хорошо. Но Лу…
– Что?.. – Она старается не выдать нетерпения.
– Ты вечером мне сообщишь? Просто если ты не сможешь, мне придется отменить их визит. А будет нехорошо, если я сообщу им об этом слишком поздно.
«ПОШЛА ТЫ К ЧЕРТУ!», – думает Лу, но вслух произносит:
– Да, конечно, – и кладет трубку.
Она так зла и чувствует себя такой обиженной, что ее колотит. Такой матери – вечно что-то требующей, поглощенной собой, такой ограниченной – что же удивляться, что Лу никогда честно не говорила ей о своей сексуальной ориентации?
12 ч. 06 мин.
Больница – лабиринт коридоров и палат, пристроек и временных помещений. Карен и Анна не в том состоянии духа, чтобы разобраться в указателях. Они направляются в палату экстренной помощи, но когда добираются туда и спрашивают, им велят подождать. В конце концов, появляется дружелюбная медсестра.
– Кто-то из вас миссис Финнеган? – спрашивает она.
Карен кивает.
– Вашего мужа положили в смотровую комнату. Если хотите, я провожу вас туда.
– Пожалуйста, – говорит Анна.
Они следуют за дамой, энергично выстукивающей каблуками по застеленным линолеумом лестничным пролетам и бесконечным коридорам и в итоге оказываются у дверей с надписью «МОРГ». Все это кажется ужасным, бесчеловечным.
Медсестра звонит, и их впускают.
– Это миссис Финнеган, – говорит она человеку в белом халате.
– Мистер Финнеган в смотровой комнате, – говорит он. – Но подождите секунду. – Он открывает шкафчик и достает большой мусорный мешок. – Кто из вас миссис Финнеган?
– Я, – говорит Карен.
– Это личные вещи вашего супруга.
– О, спасибо.
Она заглядывает внутрь.
– Это в основном одежда. И его портфель.
– Хорошо.
– Если хотите, я провожу вас, – говорит медсестра и ведет их ко второй двери.
Она открывает ее, и они входят.
Саймон лежит на спине, сложив руки на белом хлопковом одеяле. Анна замечает, что на нем больничный халат. Свет проникает через окно, прикрытое жалюзи; рейки жалюзи повернуты так, чтобы можно было видеть, но освещение не слишком яркое.
– Пожалуйста, можете оставаться здесь, сколько хотите, миссис Финнеган, – говорит медсестра.
– Правда?
Анна удивлена. Она думала, что время будет ограничено.
– Да, – заверяет их медсестра. – Насколько я понимаю, смерть вашего мужа наступила внезапно?
Карен снова кивает.
– Некоторым помогает, если они какое-то время остаются у тела родственника. В самом деле, торопиться некуда. Можете оставаться несколько часов, если хотите.
– Спасибо, – благодарит Карен.
Медсестра оборачивается к Анне:
– Вы ее подруга?
– Да.
– Можно сказать вам пару слов за дверью?
– Конечно.
Они выходят в коридор.
– Лучше на какое-то время оставить миссис Финнеган с ее мужем одну, – тихо советует медсестра. – Иногда это помогает людям смириться со случившимся. Должно быть, для нее это ужасное, просто ужасное потрясение.
– Да, конечно. – Анна так и собиралась сделать. – М-м-м… Прежде чем вы уйдете, можно у вас кое кое-что спросить?
– Да, конечно.
– У моей подруги, у Карен, двое маленьких детей.
– О… – Медсестра сочувственно вздыхает.
– Я просто подумала, ну, что нам с ними делать? Как им сказать?
Медсестра глубоко вздыхает.
– По моему опыту, лучше не ограждать их уж слишком. Так что, если ваша подруга успеет принять случившееся, будет лучше, если вы посоветуете ей быть с детьми по возможности откровенной. Конечно, в разумных пределах, если они совсем маленькие.
– Как вы думаете, следует привести их попрощаться?
– Сколько им лет?
Анна задумывается и отвечает:
– Три и пять.
Медсестра отвечает не сразу.
– Это действительно тяжело, даже и не знаю, что вам посоветовать. Но лично я – а мы в кардиологии часто видим смерть, – я бы сказала да, если они захотят прийти, приведите их. Хотя сегодня, позже, вероятно, тело мистера Финнегана придется перенести отсюда.
– Куда?
– Поскольку он умер внезапно, должно быть вскрытие.
– Когда это будет?
– Зависит от расписания, но как только сочтут удобным. Потом его тело передадут в похоронное бюро.
– А там будет возможность его увидеть?
– Да, конечно. И не беспокойтесь, мы в свое время можем все это объяснить миссис Финнеган. Доктор уже почти все ей рассказал, но людям в такой ситуации часто нужно повторять несколько раз.
– Понятно. И спасибо. – Анна улыбается. – Вы действительно очень помогли.
– Это моя работа, – говорит медсестра, и Анну поражает, какой приземленной кажется в сравнении с этой ее собственная работа.
Пока Анна за дверью разговаривает с медсестрой, Карен медленно подходит к столу, на котором лежит Саймон. Дождь на улице прошел, и день проясняется, так что свет, проникающий сквозь жалюзи, создает на одеяле полоски, которые дугами изгибаются на руках. На груди дуги большие и широкие, и на краткое мгновение Карен кажется, что одеяло поднимается и опускается, как будто Саймон дышит, еле заметно, как бывает во сне.
– Саймон? – шепчет она.
Но он не отвечает.
Она не может поверить, что он умер. Ей говорили, что он умер, но по-прежнему кажется, что он здесь. Она смотрит на его лицо, ища ответа. В нем что-то изменилось, но черты те же. Глаза закрыты, знакомые темные ресницы на фоне щек, брови нужно подровнять, такими они были и вчера вечером. Он чисто выбрит – все-таки еще достаточно рано, а к вечеру пробьется щетина, кажется, так обычно происходит? Линия волос такая же, он гордится своими волосами – один из немногих предметов его тщеславия. Они густые, темные и блестящие, хотя и тронуты сединой. «Замечательные», – как-то раз она слышала, как он бормочет перед зеркалом, и несколько раз он хвастался перед ней, что у него волосы гуще, чем у младшего брата Алана, который сильно сдает. Тогда она улыбнулась про себя, ей показалось забавным, что зрелые мужчины соревнуются в наличии признаков молодости.
Она без вопросов и не задумываясь узнает широкую грудь Саймона, выпирающую под одеялом. И его руки, слегка веснушчатые и покрытые венами, и волоски на тыльной стороне кистей поблескивают на солнце, кисти по-прежнему большие и квадратные, гораздо сильнее, чем у нее.
И все же…
На нем больше нет рубашки, которую он гладил сегодня утром, когда она кормила детей завтраком. Нет запонок – их она подарила мужу два года назад на Рождество. Рубашку сняли и заменили зловещим голубоватым халатом. И обручальное кольцо тоже сняли; сам Саймон никогда его не снимал. Но на пальце остался след: Саймон в последние годы располнел, Карен это знает.
Боль от этих перемен ошеломляет ее, пугает. Карен чувствует, как учащается дыхание, а горло схватывает, как будто кто-то ее душит.
