У кровати стоит стул, она быстро садится.
Так лучше.
Карен придвигает стул поближе, берет Саймона за руку. Как странно. Рука кажется во многом знакомой, да и лицо тоже. Но она холодная. Руки у Саймона никогда не были холодными, даже когда он мерз. У нее, Карен, было плохое кровообращение – пальцы на ногах и руках у нее часто мерзли. Но у Саймона они никогда не были холодными.
Значит, они правы.
Она всматривается в его лицо. Дело не в том, что щеки побледнели: иногда они бывали серыми, у него не такой здоровый цвет лица, как у детей, но никогда у него не было такого лица. Кажется, что оно выглядит бессмысленным, каким-то съежившимся, как будто какой-то части не хватает, она исчезла. Ушла жизнь, и в нем нет души. Нелепо – а может быть, не так уж нелепо, – Карен вспоминает, как умер Чарли, их кот. Он был очень старым, и однажды залез под кухонный стол, туда, где чувствовал себя в безопасности. Когда она потом нашла его, то заметила, что тело его было прежним, а самого кота не было, он перестал быть похожим на Чарли – стал похож просто на дохлого, никчемного кота, его шерсть потускнела, пасть застыла и высохла. Как будто его душа, то, что делало его собственно Чарли, испарилась.
И то же она теперь видит в Саймоне – часть его исчезла.
– Саймон? – снова окликает она.
И снова он молит.
– Куда ты ушел?
Молчание.
В памяти вспыхивает сцена в поезде. Тихий булькающий звук, когда его стошнило рядом, и «бух!», когда его голова ударилась о столик. Осознание, что произошло что-то страшное, когда он не ответил на ее крики; спешащие люди, медсестры…
И снова на нее накатывает страшный вал тревоги.
Она смотрит на его руку у себя в своей руке, надеясь что эта рука даст ей опору. Эта рука поддерживала ее бессчетное число раз, гладила ее по голове, доводила до оргазма. Рука, которая писала записки, открытки ко дню рождения, рисовала бесконечные ландшафтные дизайны. Рука, которая подписывала чеки, держала молоток, пилила дрова и даже – хотя и не так часто, как хотелось бы – развешивала выстиранное белье. Рука, которую она крепко сжимала – так крепко! – когда рожала, как будто это могло уменьшить боль. И рука, которая держала за ручку Молли, когда сама Карен держала ее за другую, лишь вчера, когда они вместе раскачивали ее над тротуаром, возвращаясь с берега моря. «Раз, два, три… Оп!» – слышит она голос Саймона. И ей до сих пор слышится громкий смех Молли, когда та взлетает в воздух, а потом приземляется маленькими ножками на мостовую. Он бы не уронил Молли, правда? Она такая маленькая. «Обними меня, как папа!» – одна из частых просьб дочери. И Люка тоже. Он, может быть, уже немного перерос для папиных объятий, и теперь им с Саймоном приходится самим просить его обнять их, но он все-таки ласковый мальчик, который больше всего на свете любит устраивать с отцом шутливую потасовку.
Нет, Карен не может поверить, что Саймон не вернется.
И тут дверь с легким щелчком отворяется. Несколько секунд ничего не происходит, и на несколько мгновений Карен кажется, что это он: что он услышал ее и вернулся. Ее сердце колотится, взлетает…
Но Саймон лежит на кровати рядом.
Она оборачивается к двери.
Это Анна.
Конечно, теперь Карен понимает причину паузы: у нее в руках два пластиковых стаканчика; ей пришлось сначала открыть дверь, потом взять их в руки и войти.
– Привет, – говорит она. – Я принесла нам чаю.
Чай – вот что сегодня нужно Лу к обеду. Этим утром у нее дел больше, чем обычно. В предыдущую неделю были каникулы, а обычно по утрам, перед тем, как идти на работу, она пьет чай. Но сегодня не успела, и это первая возможность передохнуть и отвлечься. Дождалась, в конце концов, небольшого перерыва. Ей срочно нужно чего-нибудь теплого и утешительного, она даже положила в чай сахар – обычно она пьет сладкий чай, лишь когда заболевает. У Лу в кабинете психотерапии есть чайник. Холодильника нет, поэтому она каждое утро берет на школьной кухне пригоршню пакетиков сухого молока. В результате у чая довольно неприятное послевкусие, но это лучше, чем каждый раз, когда хочется чаю, тащиться в другой конец здания. Кроме того, она любит предлагать ученикам, когда они приходят на сеанс, чашку чая или кофе; она чувствует, что это помогает им расслабиться, довериться ей и дает почувствовать себя взрослыми и ответственными.
Ожидая, когда закипит чайник, она осматривается вокруг и размышляет. За те несколько месяцев, что она проработала в этой школе, Лу попыталась создать собственное пространство – или, точнее, собственное пространство, наполненное ученикам. Многим ее посетителям трудно сидеть перед ней один на один, поэтому она завела для них разные игрушки и принадлежности, чтобы они могли играть во время разговора. К стене прислонен огромный, наполненный бобами бамбук – «дождевая флейта»: одному мальчику, похоже, было легче доверять свои секреты под ее мягкий стук, и во время сеанса он все время брал ее и вертел в руках. В углу большой пластмассовый ящик с пластилином: некоторым из тех, кто помладше – здесь дети учатся с одиннадцати лет, – легче расслабиться, когда они крутят и мнут его во время беседы. На стенах множество постеров: распечатки из Интернета, которые ей кажутся интересными, абстрактные узоры, на которых, она надеется, отдыхает глаз, иллюстрации «чудес света XX века» из одной воскресной газеты. И последнее по очереди, но не по важности – гигантская распечатка произведения поп-арта в рамке над диваном провозглашает черными буквами на белом фоне:
«Интересно, тот мужчина, который умер сегодня утром, – как Анна его называла? Саймон? – он знал, кто он?» – думает Лу. Не то чтобы это было теперь действительно важно, знал ли или нет, но Лу чертовски уверена, что пока ты жив, это важно. Она видит, сколько вреда приносят родители, которые не понимают, кто они такие, и это выражается в насилии и оскорблениях, что, в свою очередь, вызывает отклонения в их детях.
А что с женой того человека, с Карен? Какое влияние на эту сравнительно молодую женщину окажет столь внезапная утрата партнера? Лу верит, что частично люди определяют себя через своих любимых, и ее глубоко тронуло положение Карен, прежде всего ее переживания. Все эти чувства появились в ее душе после знакомства в такси с Анной. Такая внезапная смерть, сломавшая жизненные приоритеты и чувства живых: только что Карен пила кофе и была поглощена разговором с мужем – и вот она уже видит последние моменты его жизни. Лу не может прогнать образ Саймона, его упавшая голова с разинутым ртом стоит перед глазами. Понимал ли он, что происходит, что он умирает? Как страшно умереть вот так, без предупреждения, без возможности сказать, как он любил жену, не имея времени попрощаться. А если ему было страшно, то еще страшнее было Карен, оставшейся с тысячей вопросов, с миллионом невысказанных слов.
Чайник закипел. Лу рассеянно берет пакетики с чаем, кладет в кружку, заливает кипятком, размышляя, как эти события освещают ее собственную жизнь. Знает ли она, кто она такая? Знают ли другие? Постер напоминает ей о насмешках Аарона. Хотя она уполномочена вмешиваться в личную жизнь учеников, полностью ли она честна сама с собой, почему она не обо всем рассказывает другим сотрудникам школы? Она знает, что бывали моменты, когда она могла легко все рассказать, но предпочла не делать этого. И хотя быть белым пятном на карте в чем-то лучше, в этом есть множество преимуществ, должна ли она продолжать скрытничать с коллегами? Она относительно довольна тем, как обошлась с Аароном, но, может быть – хоть в какой-то степени, – он прав? В конце концов, как она может просить подростков рассказать о себе, если сама утаивает некоторые стороны своей жизни? Как она может предлагать им открыться, когда сама закрыта – «в чулане» – ото всех, с кем работает?
До сих пор ей было легко давать рациональные объяснения своей осмотрительности. Она просто хотела защитить себя от дискриминации или отторжения. И опять же, ее идентичность, ее чувства должны больше касаться ее, а не ее коллег. А многие из них, похоже, свободно говорят о своих партнерах, и неизбежно их отношения всплывают наружу, пусть даже мимоходом.
