Во дворе собралось три дюжины человек. Те, кто оказался ближе к окну, приседают на корточки, чтобы их не было видно из кухни. Получилась давка – двор примерно тридцать на двадцать футов, и даже в обычных обстоятельствах тут полно горшков с цветами, садовых скамеек и игрушек – пляжные мячи, ведерки и лопатки, маленькие пластмассовые теннисные ракетки.
– Где папа? – прорезает воздух тонкий голосок Молли.
– Ш-Ш-Ш! – Нервное возбуждение заставляет Карен шикнуть на дочку. – Извини, Молстер, – шепчет она ей на ухо. – Папа и дядя Алан уже поднимаются. Они вот-вот будут здесь.
На несколько секунд воцаряется тишина. Друзья и родственники в ожидании смотрят, дети стараются подавить смех. Саймон догадается? Ему понравится? Не все любят сюрпризы.
Шумит только Стив, который расположился у раздвижной стенки, расположенной вдоль всей длины дома: он тихонько шевелит угли под решеткой для барбекю. Карен хмурится. Еще не время разжигать огонь. Саймон может с улицы увидеть дым и заинтересоваться, что происходит.
Через открытое окно в кухне ей слышно, как во входной двери поворачивается ключ. Слышен тяжелый топот двух мужчин по коврику – наверное, они стряхивают грязь с обуви, потом заходят в прихожую.
– Карен! – слышится голос Саймона.
– Странно, – говорит Алан нарочито громко. – Я думал, они уже здесь. – Он, конечно, участвует в игре. Братья вместе играли в футбол на хоувской лужайке, как обычно в воскресенье, но тем не менее его ответственная задача – вовремя привести Саймона домой. Карен представляет, как Алан будет рад прекратить притворяться, чтобы наконец расслабиться.
– Надо же – сколько еды! – бормочет Саймон. Очевидно, они в кухне.
«Нужно было ее спрятать», – думает Карен. Он считает, что придет семья Алана, но тут чересчур много даже для восьмерых. И это явно не жаркое. Остается надеяться, что у него не будет времени задуматься об этом. Как и ожидалось, через несколько секунд задняя дверь распахивается, и двое мужчин останавливаются на пороге.
– Карен! – снова зовет ее Саймон, и, пока он не заметил толпу, все выскакивают.
– СЮРПРИЗ! – кричат они хором и ломятся вперед.
Чух! Чух! – слетают пивные пробки. Хлоп! – вылетает пробка из шампанского.
Сразу разворачиваются цветные транспаранты, повсюду переполненные пластиковые стаканы, визжащие дети и смеющиеся взрослые. А в центре этого действа – Саймон.
Сначала ошарашенный, потом озадаченный, потом – Карен видит – счастливый.
– Господи! – говорит он, приложив руку ко рту, чтобы скрыть эмоции. – Вам не надо было…
Мужчины хлопают его по спине, женщины целуют в щеки, он пытается повернуться и понять, кто здесь. Почти все их знакомые: жена Алана Франсуаза с подростками-детьми, Трейси, няня Молли и Люка и пара соседских семей. Здесь, конечно, его мать и школьный друг Пит с новой подругой, Эмили. Несколько коллег – его начальник Чарльз приехал из Хэмпстеда, – и даже его приятели-футболисты, которые чуть-чуть опередили их с Аланом – Алану был дан строгий наказ заехать по пути на бензоколонку, чтобы заправиться. И это только те, кто смог прийти. Она видит слезы на глазах у мужа, и он с трудом выговаривает:
– Не надо было…
К нему бегут дети, которым отменили дневной сон.
– С днем рождения, папа! – кричат они.
Саймон хватает их в охапку, они еще маленькие, и он может поднять их обоих.
Потом, помедленнее, размеренным шагом, вперед выходит Карен.
– С днем рождения, дорогой.
Она раздвигает детские головки, чтобы поцеловать его. Его губы мягкие и теплые, от него пышет жаром, он еще потный после футбола.
– Ух ты! – Он качает головой. – Никак не могу прийти в себя. В самом деле, совсем не догадывался, что такое может произойти.
– Нет?
– Ни капельки. – Он поворачивается к Алану: – Коварный негодяй!
– Пятьдесят лет. – Алан поднимает бутылку пива. – Ты думал, отвертишься?
Саймон качает головой.
Карен крепко обнимает его и детей.
– Серьезно, – ей нужно, чтобы Саймон подтвердил, что ему все нравится, – ты не против?
– Нет, нет, все великолепно. Наверное, непросто было все это организовать. Как вы все успели? – Он снова молчит, чтобы собраться с мыслями, но теперь он немного успокоился. – Не могу прийти в себя. – Впрочем, знаешь, – Саймон опускает детей на землю, – мне бы хотелось принять душ.
Хотя он и снял свои бутсы и теперь в сандалиях, но все еще в красно-белой футболке и трусах, и ноги у него все в грязи.
– Конечно, – кивает Карен.
– Вот… – Анна протягивает ему стакан шипучки. – Возьми с собой.
Карен осматривает кухню. Кто бы догадался восемнадцать месяцев назад – кто мог догадаться! – что в следующий раз все поверхности будут уставлены угощениями, приготовленными в честь ее мужа, по случаю его похорон?
Она до сих пор не может это осознать. Тогда, раньше, она предполагала, что у них еще как минимум лет двадцать совместной жизни. Пятьдесят один – это не возраст, чтобы умереть, но Саймон – ее Саймон? Пятьдесят один…
Это все так несправедливо, так ужасно, так чудовищно…
И вдруг Карен охватывает злость. Не успев сдержать ее, она хватает пластмассовую миску, полную любовно приготовленного Стивом салата, и, не задумываясь, что может что-то разбить или испугать детей и Филлис в гостиной рядом, кричит:
– А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-! – вырывается стон из самых ее глубин, и она швыряет миску через кухню.
Миска отскакивает от дальней стены, размазав по крашеной штукатурке бобы, сладкую кукурузу и свеклу, а потом с пустым стуком падает на терракотовые плитки пола.
Лу сидит в своем любимом кафе, выходящем окнами на пляж, и наблюдает, как мальчишки бросают в море камешки. Ей бы надо идти домой, принять душ, но хочется проветрить голову, вымести оттуда боль от чужой трагедии. И потому она пришла сюда, перед ней на столе дымится кружка чаю. Утренний блеск и игривый свет исчез, быстро смеркается. Небо затянуло тучами, холодает, поднялся ветер, но ярко-желтые брезентовые полотнища оберегают ее от непогоды. Там, где мальчишки играют у моря, вода серая с оттенком оранжевого от поднятого песка, и до горизонта бегут барашки, напоминая о мощи стихии.
«Что за неделя, – думает она, – а сегодня еще только пятница».
Смерть Саймона тронула Лу. А теперь еще и Джим. Как странно, как страшно грустно, что замужество его бывшей жены стало катализатором, приведшим его к смерти.
Лу тяжело вздыхает.
Ее эмоции изменяются, сталкиваются, перестраиваются в результате событий, усиливая чувство собственной смертности, заставляя по-новому посмотреть на жизнь – как она, оказывается, счастлива! А что чувствуется больше всего, сильнее всего, когда она вот так сидит, обхватив руками кружку, – это, пожалуй, одиночество.
Сначала она ощутила его, это чувство, прошлой ночью, когда сравнивала свою ситуацию с горем Карен. А теперь, после трагедии Джима, она ощущает его еще острее: когда она смотрит на гальку всевозможных форм и оттенков коричневого, розового и бежевого, смерть Саймона и самоубийство Джима вызывают у нее тошнотворное чувство одиночества. И не только одиночества, но и собственной ничтожности, словно она маленький камешек на бесконечном берегу, покрытом галькой.
Галька… Она вдруг вспоминает: вторник. И вспоминает следующий день после смерти Саймона. Это тогда она увидела у мола карету «скорой помощи»? Она ехала на велосипеде на вокзал, ей пришлось резко затормозить… Там было тело, его несли с пляжа…
Господи Иисусе, неужели это был Джим?
Она опускает голову на руки.
Бедняга Джим. Творожный человек. Уборщик мусора. И утонуть в море – какой жестокий, нелепый и унылый способ попрощаться с жизнью.
Ни за что на свете Лу бы не хотела оказаться на месте Джима в тот день.
Внезапно она чуть ли не завидует Карен. Увидев, как она горюет по Саймону, Лу еще острее осознала, что у нее нет близкого человека. Она, может быть, и не Джим, но все равно у нее нет никого, кому можно было бы рассказать, что случилось в поезде в прошлый понедельник. Пока, кроме Анны и Карен, никто из ее знакомых не знает, что на этой неделе она была свидетельницей смерти, причем видела это лично. Никто не знает, что она встретилась с Карен, что они поговорили и Лу попыталась ей помочь. Все переживания она держит в себе. И ей плохо от этого – оттого, что приходится нести эту ношу одной. Ее просто тошнит от этого. Неужели так будет всегда?
