шедшим по нему поездом.
За следующие несколько минут на лице Генри отразилась быстро меняющиеся эмоции: страх, восторг, гнев, удивление. Выражения лица были настолько четкими и одновременно настолько искаженными, что иногда Генри Эрдман был совершенно на себя не похож. Джейк напряженно размышлял, надо ли заснять все это на камеру мобильника, но так и не шевельнулся. Керри опустилась на колени возле дивана и обняла старика, как будто хотела его удержать.
— Мы… ничего не можем поделать, — выдавил Генри. — Если кто-то достаточно сильно подумает о… Господи!
Свет и телевизор погасли. Заверещала тревожная сигнализация, за ней сирены. Потом лицо Генри осветил тонкий луч — у Джерачи был при себе фонарик. Все тело Генри конвульсивно содрогнулось, но он открыл глаза. Дибелла едва расслышал его шепот:
— Это
Эвелин, всегда побаивавшаяся больниц, отказалась поехать туда на «проверку» после того, как все попадали в обморок. Да, это был всего лишь обморок, и не стоит из-за такого лишний раз волноваться, это лишь…
Она замерла на полпути между кухонным столом и микроволновкой. Сотейник выпал из рук и разбился.
Свет вернулся, тот самый свет, что привиделся ей, когда она была в обмороке. Но только это был не свет, и не сон. Это было в ее сознании, и это было ее сознанием, и она была им… всегда была им. Как такое может быть? Но это наполняло ее, и Эвелин совершенно точно знала, что если она присоединится к нему, то уже никогда не будет одинока. Ей не требовались слова, они никогда ей не требовались, ей нужно лишь сделать выбор и отправиться туда, где ее истинное место…
Кто же знал?
И бывшая Эвелин Кренчнотед радостно стала частью тех, кто ее ждал. Ее тело рухнуло на усеянный лапшой пол.
В трущобах Карачи на куче чистых тряпок в хижине лежал старик. Его беззубые десны шевелились, но лежал он молча. Всю ночь он ждал одиночества, чтобы умереть, но теперь, получается, на самом деле он ждал чего-то иного — чего-то большего, чем даже смерть, и очень старого.
Старого. Оно искало старых, и только старых, и беззубый старик знал почему. Только старые заслужили такое, заплатили за это единственной стоящей монетой: накопив достаточно горя и печали.
И он с облегчением выскользнул из своего разрушенного болью тела в эту древнюю открытость.
«Нет. Не дождетесь», — подумал Боб. Нечто, вторгшееся в его разум, ужасало его, а ужас пробудил в нем ярость. И пусть они — кто бы они ни были — испытывают на нем все свои дешевые трюки, они ничуть не лучше профсоюзных переговорщиков. Предлагают соглашения, которые никогда не будут выполнены. Пытаются его одурачить. И никуда он не отправится, никем не станет, пока не будет знать точно, в чем суть сделки, чего эти ублюдки хотят.
Они его не получат.
Но тут он ощутил, что произошло нечто еще. И понял, что это было. Сидя в больничной палате, Боб Донован закричал:
— Нет! Анна… не надо!
Его разум напрягался и сопротивлялся, пока чужое нечто не покинуло его. Он остался один.
В роскошном особняке в Сан-Хосе мужчина резко сел на кровати. Несколько секунд он просидел в темноте совершенно неподвижно, даже не замечая, что цифры на часах и индикаторы на декодере цифрового кабельного телевидения не светятся. Его переполняли изумление и восторг.
Ну конечно — и как только он не понял этого раньше? Он, который долгими ночами с азартом отлаживал компьютеры еще в те времена, когда в них использовались электронные лампы — как он мог такое упустить? Он не вся программа, а лишь одна строчка в ней! И программа может работать, лишь когда содержит все строки, никак не раньше. Он всегда был лишь фрагментом, а теперь здесь появилось целое…
И он присоединился к нему.
Эрин Басс вошла в состояние
