смею надеяться, приятные впечатления на остаток дня. Мне было с Вами очень хорошо, спасибо Вам! - и Ольга легко шагнула в коридор и двинулась по направлению к отделению. Я шел следом за ней.
- Оля, вы разве не хотите меня больше увидеть?- как-то испуганно спросил я.
- Вообще-то мужчины обычно сами выражают желание и готовность вновь увидеть даму - невозмутимо ответила Ольга - Но поскольку Вы очень мало общались с женщинами, я прощаю Вам бестактный вопрос и возвращаю его Вам. Алеша, Вы хотите меня видеть?
- Конечно, Олечка, конечно хочу!
- Ну вот и ладушки - ответила Ольга - Палату мою Вы знаете, адрес мой есть в истории болезни. Диагноз и все прочее тоже - тут взгляд Ольги помрачнел, голос ее стал глухим, и в нем прозвучала горечь.
Мы подошли к двери Ольгиной палаты, в коридоре было пустынно и мрачно. Я отпер дверь трехгранником, и тут Ольга огляделась по сторонам и тихо сказала:
- Алешенька, нагнитесь ко мне, я хочу оставить Вам кое-что на память. Я наклонил голову, и Ольга поцеловала меня своим, уже хорошо мне знакомым, мягким нежным поцелуем, и вдруг в конце этого короткого поцелуя она неожиданно и остро прикусила мне губу.
- Ну вот, теперь Вы мой, я Вас пометила - Ольга опять глянула на меня своим насмешливо- торжествующим взглядом, прощально и нежно провела рукой по моей щеке и нырнула в палату. Я не стал туда входить, а просто закрыл дверь снаружи, запер ее трехгранником и побрел в ординаторскую.
Во рту у меня был соленый привкус. Я провел пальцем по нижней губе и посмотрел на него. Палец был слегка красный от крови. Я слизнул с пальца кровь, и от этого прикосновения собственного языка к пальцу и от вкуса крови во рту у меня вдруг пошли мурашки по коже и сердце сладостно защемило, словно Ольга была все еще рядом. Я зашел в ординаторскую и закрыл дверь. Как всегда, мне предстояло обдумать то, что произошло. Такой был в моей жизни заведенный порядок.
Но посидеть и подумать мне не пришлось. Меня вызвали по телефону в приемное отделение и попросили помочь. Там неожиданно привезли партию больных из межобластной больницы для временного размещения в нашей больнице, в связи с только что происшедшим у них пожаром. Все больные были мужчины: пожар был в мужском корпусе. Часть прибывших больных должна была пойти в наше отделение. Вот их-то я и явился описывать. Рядом сидели еще два наших врача, срочно вызванных из дому по телефону.
Больных, напичканых на дорогу нейролептиками, по одному выводили из автобуса в приемный покой, я смотрел этапный эпикриз, наскоро написанный на бланках межобластной больницы чудовищным врачебным почерком (как курица лапой), коротко описывал статус при поступлении, и санитарочки уводили больных в лечебные корпуса.
Мне запомнился один больной - тощий как жердь мужчина с желчным лицом, который, войдя в приемный покой, поднял руку со сложенными пальцами, как будто готовясь перекреститься, и стал шарить глазами по стене, словно ожидал найти там образа, но нашел там только портрет Ленина. Столкнувшись глазами со взглядом вождя пролетариата из-под кепочки, больной опустил поднятую для крестного знамения руку, грязно выругался и смачно плюнул в прямо портрет.
- Зачем вы это сделали?- удивился я.
- А то ты, доктор, не знаешь! Все знают, а ты не знаешь!
- Что знают? - не понял я.
- А вот, доктор, какая у тебя, для примера, зарплата?
- Зарплата? При чем тут зарплата? - я опять не мог понять, к чему клонит больной - Ну, сто тридцать пять рублей месячный оклад.
- А ты говоришь 'не зна-а-а-ю'!'- передразнил больной паскудным, глумливым голосом, наподобие того, каким говорил булгаковский Коровьев-Фагот - Да если бы не этот пидор в кепочке, ты бы, доктор, сейчас пару тысчонок получал, яхту имел свою, и в отпуск отдыхать в Италию ездил. А меня из-за этого козла ебучего в психушку упрятали - вот тебе, доктор, и весь хуй до копейки! А ты говоришь 'зачем'…
Потом передо мной прошла еще целая вереница лиц и кратких описаний чужих несчастливых судеб, и к вечеру в голове у меня звенело как в гаршинском медном котле. Я прошел по обоим отделениям с вечерним обходом, оставив на закуску Ольгину палату. Я тихо зашел туда и неслышно ступая, по-воровски подкрался к Ольгиной кровати. Ольга спала и видела счастливый сон, между ее бровей обозначилась легкая вертикальная складочка, рот был слегка приоткрыт, и я снова незримо почувствовал Ольгину внутреннюю улыбку, которая горела словно ночник и тихонько освещала ее сон. Быть может, она видела во сне меня… Я осторожно вышел из палаты и отправился в ординаторскую устраиваться на ночь. Я улегся в постель, и мне показалось, что она еще хранит мягкое живое тепло Ольгиного тела. С ощущением этого тепла я тихо и безмятежно уснул. До самого утра меня ни разу не разбудили, я спал, и мне снилась загадочная и манящая Ольгина внутренняя улыбка.
10. Размышления о необходимости и полезности скорби и печали.
Воскресным утром я вернулся домой после дежурства, поздоровался с родителями, отказался от завтрака, потому что меня досыта накормили на больничном пищеблоке при снятии пробы, и попросил только чаю. Затем я прошел к себе в комнату, уселся на любимый диван и решил для начала собрать свои разрозненные впечатления и чувства в кучу, а потом постараться эту кучу, по возможности, рассортировать.
Как я и ожидал, камень в моей душе довольно скоро возвратился на свое место. Мне нисколько не пришлось напрягаться и вслушиваться в себя, чтобы почувствовать его присутствие, он сам недвусмысленно дал о себе знать. Но тем не менее, что-то все же произошло в моем 'жировом теле', потому что теперь этот камень ощущался мной несколько по-другому, я бы сказал, не так тягостно, как раньше. Я не ощущал ничего, что бы указывало на то, что мой камень полегчал, его абсолютная тяжесть нисколько не уменьшилась. Да она и не могла уменьшиться: ведь все, что со мной произошло, то произошло, и этот камень, сцементированный из сотен неприятных осадков от неприятных жизненных событий, как зубной камень из зубного налета, был моим личным и пожизненным достоянием.
Стало быть, дело было в чем-то другом. Вероятно, сладостное сознание того, что на свете существует женщина по имени Ольга, которая на короткий миг моей жизни вдруг стала мне очень близка, даже не сознание, а скорее, ощущение сумело за короткий отрезок времени укрепить в моей душе платформу, на которой лежал этот камень, так что его острые углы и грани, усиленные его весом, стали меньше травмировать мою душу. Для того, чтобы проводить такого рода ремонтно-восстановительные работы, камень необходимо было на это время убрать.
Неизвестная мне психически больная женщина - по свидетельству наших врачей, жестокая, брутальная, вероятно умевшая яростно бить и безжалостно калечить, по какой-то странной прихоти вдруг пролила на меня океан напряженной, жаркой, волнующей нежности, и эта нежность могучей волной приподняла мой камень, подровняла под ним все углы, а когда она схлынула, мой камень улегся более удачно, чем раньше. Интересно, какой необъяснимой с научной точки зрения волшебной силой обладала эта странная женщина? Но какова бы ни была природа этой силы, я мог теперь с уверенностью сказать, что я был безупречно и беспредельно счастлив как минимум полчаса в моей жизни - вполне почтенный промежуток времени, чтобы быть благодарным прихотливому случаю и капризной судьбе (я вдруг подумал 'похотливому случаю' и слегка улыбнулся, вспомнив наши с Ольгой жаркие любовные упражнения).
Я подумал еще раз об изменившемся ощущении 'камня' и вдруг понял, что не могу объяснить этот феномен на основе 'принципа жирового тела'. Напротив, мне предстояло каким-то образом переосмыслить и достроить сам этот принцип, чтобы сохранить его в работоспособном состоянии. Плохо, когда теория перестает объяснять факты, тем более столь важные и значительные.
До меня довольно быстро дошло, что я чересчур бездумно, прямолинейно и механистично сравнивал глубины человеческой души с выделительным органом насекомого. Без сомнения, в этих глубинах происходили гораздо более сложные процессы, чем в жировом теле жука. Вполне очевидно, что радости и горести оседали в 'жировом теле' человеческой души не изолированно друг от друга, а вступали в определенные отношения друг с другом, и текущее состояние обладателя 'жирового тела' определялось общим балансом этих отношений. Мое неожиданное и страстное сближение с Ольгой повлияло на этот баланс таким образом, что мое 'жировое тело' почувствовало себя гораздо более сносно, и моя жизнь стала казаться мне намного более осмысленной и терпимой.
И была еще одна важная вещь. Там, под грязным, с желтыми потеками, потолком ординаторской, когда
