Те наконец вошли в палату, где на престоле сидел царь, в руках у него был золотой посох с навершием в виде креста. По правую сторону от него висел образ Спасителя, а над головой образ Божьей Матери. Также по правую руку от него стояли оба его сына, притом Иоанн стоял ближе к престолу, чем Федор. Четыре рынды в белых одеждах стояли на страже около престола. Послы глянули на левую сторону от царя – я знал, что они там высматривали: обычно при приеме послов-католиков там стояла позолоченная лохань, прикрытая полотенцем, в которой государь после приема таких послов омывал руки. По разговорам моих коллег по Думе я знал, что такая процедура сильно задевала схизматиков. Но сейчас послы были православные, и лохани на ее привычном месте не было.
Дождавшись, когда думный дьяк объявит об их прибытии, послы подошли к престолу и передали письмо от Рады Великого княжества Литовского.
По обычаю царь должен был встать и поинтересоваться здоровьем государя, от которого были послы, но послы-то были от Рады, и сейчас никто не знал, как поступит Иоанн Васильевич. И когда он встал и поинтересовался здоровьем послов, в палате раздался тихий вздох удивления. Пока растерянные послы отвечали, государь уже вновь уселся на престол, и все пошло уже по обычаю. Послы по очереди целовали руку государю и, поклонившись на все стороны, уселись на скамью, которая им уже была приготовлена. Посольская свита между тем также лобызала царскую руку, а думский дьяк громко зачитывал, кто это такой и какой подарок он преподнес царю.
Когда эта процедура закончилась, Иоанн Васильевич встал и предложил послам отведать хлеба-соли и вместе с ними скрылся в другую палату. Сразу после того как государь покинул Грановитую палату, она взорвалась шумом голосов, все кинулись обсуждать поступок государя и что могло значить такое нарушение обычая.
Я стоял за престолом с сумкой, полной всякой всячины для неотложной помощи, но пока моя помощь, слава богу, никому не понадобилась. И сейчас я просто слушал все, что говорили рядом. Мои раздумья нарушили братья Иоанн и Федор, которые стояли немного впереди меня. После известных событий младший сын царя меня избегал – видимо, считая виновником гибели родственников его жены. Но так как государь не тронул семью Федора, то его неприязнь ко мне постепенно сходила на нет. Тем более что он прекрасно понимал, что его брата эти родственнички чуть не свели в могилу. Но все равно некая холодность в его обращении со мной присутствовала, в отличие от Иоанна, который практически вел себя со мной как с другом.
Рядом со своим братом Федор казался совсем маленьким и толстым, хотя на самом деле он был среднего роста, но около рослого брата терялся. Мне казалось, что даже сейчас, во время нашего разговора, он молился про себя.
Иоанн Иоаннович дружески обратился ко мне:
– Сергий Аникитович, скажи хоть ты Федьке, что никак нельзя ему поститься без меры, уже совсем еле ходит. Вот и батюшка тебя слушается, постами себя не изнуряет, соблюдает, как положено, и все.
– Федор Иоаннович, – почтительно сказал я, – брат твой дело говорит, негоже царскому сыну самому церковные заповеди нарушать, ведь растолковано все, каким образом поститься следует, и если старцу в скиту изнурение плоти своей святость дает, то тебе невместно так поступать.
Федор уставился на меня внимательным взглядом. С уголка его рта стекала небольшая струйка слюны. После длинной паузы он сказал:
– Сергий Аникитович, знаешь же сам, в монастырь я бы хотел уйти, нет мне радости во дворце. День и ночь молюсь с надеждой, что разрешит мне батюшка это сделать, в подвиге духовном вижу свое назначение.
Сказав это, он несколько раз перекрестился и начал шептать слова молитвы.
За его спиной брат устало вздохнул и покачал головой.
Иоанн Иоаннович был явно взволнован, и его обращение ко мне было, похоже, просто попыткой отвлечься от мыслей, что происходит там – за закрытыми дверями. Он периодически бросал туда взгляды и явно был настроен ожидать конца беседы с послами.
Я был более скептичен и не думал, что сегодня уже все решится. Пока все вопросы, интересующие государя, не будут согласованы, не слышать царскому сыну согласия отца на его выезд в Литву. Интересно, а что сейчас делает Курбский – собирает ли вещички для переезда в Польшу?
Вскоре вокруг началось шевеление, в палате накрывали столы для пира. Мне вроде бы здесь делать было больше нечего, я ушел к себе в приказ, зная, что Иоанну Васильевичу будет не до меня.
Первым делом я направился к Аренту – у него уже сегодня должны быть готовы первые изделия. Я пришел вовремя: он как раз стягивал резиновые перчатки с бронзовых ладоней. На его лице, как три дня назад, было недоумение.
– Может быть, вы объясните, Сергий Аникитович, зачем вам такие перчатки?
– Классен, они пригодятся не только мне, но и вам: многие манипуляции гораздо безопаснее делать в таких перчатках, – вы ведь надеваете рукавицы, когда берете что-то горячее, так будет и здесь. Только не горячее, а, например, работать с концентрированной кислотой. А мне эти перчатки необходимы, чтобы оперировать людей. Ведь на наших ладонях нисколько не меньше мельчайших зверушек – назовем их микробами, – чем вы видели в капле воды под микроскопом. Если я буду оперировать больного и занесу туда этих микробов, то он может от этого запросто умереть. Так же и я, если от больного получу других микробов на руки, то могу заболеть, а возможно, и умру. А перчатки препятствуют этому процессу.
Голландец смотрел на меня открыв рот.
– Я знаком со многими врачами, но никогда не слышал от них ничего подобного.
– Ну если вы этого никогда не слышали, это совсем не значит, что такого в природе не существует, – заметил я.
Взял в руки перчатки и скривился: конечно, это было совсем не то, что надо. Они были сделаны по размеру моих ладоней и так плотно, как обычные не сидели. Но на безрыбье и рак рыба.
– Классен, у вас где-то стоял флакон с тальком…
Аптекарь подал мне флакон, и я щедро насыпал порошка в перчатки, потряс их и надел. Пошевелил пальцами, взял руками шпатель, лежащий на столе.
– Ну что же, работать можно. Классен, следующие перчатки постарайтесь сделать немного тоньше.
Мне было очень интересно, сколько стерилизаций выдержит резина, – я вовсе не собирался надевать такую драгоценность каждый день, но очень надеялся, что, может, хотя бы раз десять – пятнадцать они выдержат. Конечно, надо проводить опыты дальше, искать пластификаторы, но мне просто было жалко материала, которого и так в обрез. Однако с перчатками было все ясно, из коагулированного латекса ничего приличного не получится. Поэтому придется заниматься перчатками там же, где будет отжиматься латекс из одуванчиков, и сразу пускать его в дело. А вот трубки для капельниц и фонендоскопа получились на уровне, правда, катетеры были, пожалуй, чересчур жестковаты.
– Надо будет, наверно, делать следующие по другому образцу, – сказал я Аренту, пытаясь согнуть желудочный зонд.
Я собрал все, что изготовил аптекарь, и бережно завернул в тряпицу: скоро эти изделия пройдут проверку делом.
Следующие дни лихорадочно проводилась подготовка к возможной операции, объяснения моим будущим ассистентам ее этапов. Был сделан не один десяток рисунков, в которых была разобрана вся топография внутренних органов, связки, артерии, вены, которые необходимо будет в ходе операции выделить, перевязать.
А в это время мой Кулибин занимался еще одним аппаратом, который тоже, как и микроскоп, обещал навеки прославить его и мое имена.
И это был аппарат для измерения артериального давления. Так что в этой реальности для итальянца Рива Роччи места уже не было.
О таком аппарате я мечтал давно, но без резины это все оставалось только мечтой. Однако сейчас у меня были две прорезиненные манжетки с трубками, две груши, а Кузьма, воплощая в жизнь мои замыслы, теперь мастерил три металлических клапана, без которых вся моя задумка не удалась бы. Стеклянных трубок у нас хватало, было и немного ртути для экспериментов. Суть аппарата была настолько проста, что много объяснять мне не пришлось. Другое дело, что мастер абсолютно не понимал, что я эдакой штукой буду делать.
