– Нет моего дозволения на такое, вдруг у кого книга пропадет, и пойдет ересь по Руси от этого! Вот напечатаешь одну – и будем мы каждую строчку в ней смотреть и решать, соответствует ли она канонам нашим. Вскоре мне встретиться предстоит с Иоанном Васильевичем, там мы с ним эти дела тоже обсудим. А сейчас ступайте, есть у меня забота на сегодня.
Мы с отцом Кириллом вышли от митрополита, у входа в его резиденцию архимандрита ожидал возок, а мне уже подводили коня. Мы распрощались друг с другом. При этом отец Кирилл взирал на меня с еще большим уважением, чем раньше.
Следующим днем в монастырском подвале уже трудились несколько моих мастеров, а художники готовили макеты для отливки шрифта. Несколько касс со шрифтом, которые лежали рядом со станком, уже изучались монахами, которым будет поручена ответственная работа набора гранок Библии.
Я при этом не присутствовал. У меня надвигалась самая ответственная операция, которую я когда-либо делал в этом мире.
С утра меня слегка потряхивало, хотя я знал, что, даже если мой пациент умрет, ничего неожиданного в этом не будет. Тем более что Ходкевич с утра уже пообщался с отцом Варфоломеем и оставил завещание для племянника.
Но я о таком исходе старался не думать и лишь перебирал в голове в сотый раз, все ли я сделал, чтобы все прошло благополучно.
Когда я вошел в операционную, у меня появилось чувство полного дежавю.
Как будто это уже было и повторяется вновь. Светлая операционная, ассистенты, ожидающие меня у стола, на котором лежал больной. Племянник Ходкевича сидел на лавке у стены, также одетый в халат и маску.
Я подошел к рукомойнику, висевшему на стене, и взял кусок мыла с магнита (небольшого кусочка магнетита, закрепленного в бронзовом держателе) и начал мыть руки, затем подошел к двум тазам, стоявшим рядом на табуретах, и стал мыть руки в слабом растворе аммиака. Пока мыл, вспоминал эпопею с мыловарением. Оказывается, мыло уже вовсю продавалось, но стоило таких денег, что мне было проще организовать маленькую мыловарню для собственных нужд. А вот с нашатырным спиртом пришлось повозиться. Найти и купить нашатырь, потом получить достаточно крепкую щелочь, ну и для завершения придумать, как растворить получившийся газ в воде.
Но в конце концов все преграды были устранены, и в результате я сейчас закончил мытье рук по методу Спасокукоцкого и приступил к их дублению спиртом.
После этого на меня надели стерильный халат, а затем перчатки.
Больному уже был начат наркоз, в его правом предплечье торчала большая грубая игла, к которой была подсоединена трубка капельницы. На штативе висела двухлитровая бутылка с физраствором. На другой руке была манжетка для измерения артериального давления. Операционное поле было отграничено и обработано.
Сегодня вместе со мной у стола стояло несколько человек, два ассистента, которые вместе со мной будут принимать участие в операции, один дающий наркоз и последний, следящий за пульсом, давлением и капельницей.
Я протянул руку – и в ней мгновенно оказался скальпель, вздохнул и, прочитав короткую молитву, начал делать разрез.
Срединный разрез в верхней трети живота был сделан, рана просушена, брюшина подшита, и сейчас в рану были вставлены расширители, и один ассистент теперь выбыл из участия в операции – его задача держать эти зеркала.
В моих планах была простая гастроэнтеростомия (подшивание кишки к желудку), Ходкевич был крайне истощен и ослаблен, поэтому мне хотелось завершить операцию как можно быстрее. Тем более что я совершенно не представлял, что меня ждет, когда я дойду до больного органа. Мне по-любому вряд ли удастся понять, что там – онко– или обычный язвенный стеноз. И я решил делать заднюю позадиободочную гастроэнтеростомию по Петерсену. Кажется, он сделал ее еще в девятнадцатом веке, так что я всего лишь ненамного опережу его в этом.
Сейчас по моей команде ассистент отвел сальник вместе с поперечно-ободочной кишкой вверх. Я протянул руку, и в нее лег мягкий кишечный зажим, который я наложил на петлю тонкой кишки. В это время раздался голос другого ассистента:
– Давление начало падать, сейчас сто на восемьдесят.
Я скомандовал:
– Прибавь капельницу, темп – одна капля на счет «сто один», – и продолжил свое дело. В мою руку лег опять скальпель – разрез в брыжейке поперечно-ободочной кишки, и в этот разрез выводится часть задней стенки желудка и вновь накладывается мягкий зажим. Я свел зажимы вместе, и отграниченные ими участки кишки и желудка были совмещены, опять скальпель, разрез желудка и кишки, тщательный туалет вокруг – и у меня в руках иглодержатель, двухрядным швом ушивается анастомоз между желудком и кишкой. Разрезанные края брыжейки подшиваются к желудку. Все, быстрая ревизия брюшной полости – и мы выходим из нее. Ушиваю наглухо разрез брюшной стенки и командую прекратить наркоз. Слушаю рапорт ассистента: давление восемьдесят на шестьдесят. Пульс девяносто.
Ну вот и все, теперь пища из желудка у моего пациента пойдет не в двенадцатиперстную кишку, а в тонкую, это, конечно, чревато развитием всяких осложнений в будущем, но сейчас оно не так важно, важно то, что он будет жить.
Я стянул перчатки с рук, локтем вытер пот со лба.
Эх, где вы, мои девочки, которые так ловко делали это во время операций в моей прошлой жизни.
Видя, что мы отошли от стола, племянник Ходкевича подошел к нам и, боязливо косясь на зашитый разрез в животе своего родственника, спросил:
– Сергий Аникитович, так жив мой дядька остался?
– Операция прошла хорошо, видишь же, что дышит. Но пока еще ничего не известно, вот дня два-три пройдет – тогда и посмотрим.
Все еще спящего Ходкевича вынесли из операционной, а я начал приводить себя в порядок после двух часов, проведенных у операционного стола.
Теперь только надо надеяться, что, как и в случае с Антонием, все обойдется благополучно. Мои помощники суетились вокруг больного, укладывали его удобнее на кровати. Мне пока здесь было делать нечего, и я, как всегда раздраженный отсутствием часов на стене операционной, решительно пошел к себе в кабинет, достал пачку чертежей и отправился к своим мастерам.
Когда вышел на улицу, я в который раз подумал, что пора мне прикупить земли для моих производств. Хотя кузница у нас была на задах, ближе к ручью, но стук, постоянно доносящийся оттуда, раздражал всех. Наш главный мастер молодожен Кузьма занимал теперь каменное строение, в котором еще в прошлом году стояла стекловаренная печь. Мы разделили его на несколько небольших помещений, в которых теперь было царство оптики. На столах лежали чертежи линз, медные оправы, различные инструменты и приспособления для шлифовки.
Когда я вошел, там стоял громкий ор, молодой парень при шлифовке испортил линзу, и, похоже, сегодня у конюха будет работа – помахать розгами.
Увидев меня, все вскочили и поклонились. Я уже почти отучил своих работников каждый раз падать на колени.
Кузьма многообещающе посмотрел на своего помощника и махнул рукой, тот живо выскочил в двери.
– Вот, Кузьма, принес я тебе кое-что, посмотри, я эту штуку уже год обдумываю, а сейчас наконец до тебя с нею добрался, – сказал я и положил на стол чертежи.
Кузьма с любопытством взял бумагу в руки и стал разглядывать.
Когда-то в детстве отец мне подарил оригинальный конструктор: в большой коробке лежали детали часов-ходиков с кукушкой, работавшие от небольшой гирьки на цепочке. И сейчас на бумаге было тщательно начерчено все, что осталось в моей памяти от тех времен. Хорошо, что я неоднократно разбирал и собирал эту конструкцию, и большую часть ее мне удалось вспомнить. Самое интересное, что эти часы вполне точно ходили и работали несколько лет, пока их не доломал мой младший брат.
Я надеялся, что мой ювелир сможет выточить шестеренки, которых в этом механизме было всего шесть, про кукушку и свисток я пока не вспоминал.
Кузьма внимательно изучал рисунки и затем спросил:
