Георгий – один из моих лекарей – также встал и доложил мне, что идет обучение новой грамоте, отсутствующих и больных нет. Я коротко поздравил ребят с тем, что им повезло учиться в новой лекарской школе, что их ждет впереди трудная учеба, но зато они станут лекарями, которые смогут по-настоящему помочь раненым и больным воинам.
После этого я прошел в лабораторию. Здесь уже с неделю работал Арент, и, по-моему, его теперь отсюда за уши было не вытянуть. Я ему отдал небольшое количество яда, которым пытались нас отравить, и сейчас он пытался выяснить, что же это такое. Арент тоже первым делом начал выяснять про стрельбу, но сообщение, что это берут приступом подворье очередного боярина, его совершенно не взволновало.
– Сергий Аникитович, я исследую то вещество, которое ты мне передал. Так вот, пока не могу сказать точно, что это такое. По-видимому, это смесь растительных и минеральных веществ. Ты слышал когда-нибудь о семействе Борджиа?
– Ну да, один из них вроде был папой римским, не помню, как его звали, а семейка была еще та – отравители.
– Сергий Аникитович, хоть и прошло много лет, а эти традиции у них остались, без сомнения, этот яд изготовлен в Риме, и он длительного действия, чтобы быстрые смерти не насторожили окружающих. Вам очень повезло, что вы смогли поймать отравителя.
– Классен, а почему ты решил, что был отравитель? Я ведь тебе ничего не говорил об этом.
Голландец улыбнулся.
– Я достаточно хорошо тебя, Сергий Аникитович, знаю, ты не тот человек, чтобы травить кого-то. Было сразу понятно, что порошок этот не случайно попал к тебе в руки, значит, скорее всего, пытались им отравить тебя и твою семью.
Пушечные выстрелы прекратились. Я все-таки не выдержал и, выйдя на монастырский двор, надел холодный шлем и, вскочив в седло, скомандовал своей охране:
– Поехали к захарьинскому подворью.
Когда мы подъезжали, путь нам преградила плотная толпа зевак, которые наблюдали за происходящим.
Толпа, как обычно, уже все знала, только по разговорам выходило, что у Никиты Романовича тыща черкасов спрятана, а в подвале католический священник тайно православных в католичество перекрещивает, и вообще серой со двора несет, поэтому пора дьявольское гнездо сжечь вместе со всеми, кто там находится. По периметру стояли стрельцы и, недвусмысленно поигрывая бердышами, сдерживали народ. А выкрики из толпы раздавались все громче.
Пушки уже не стреляли, пушкари суетились около них, заканчивая чистку. Кирпичный забор был практически полностью разбит ядрами. Но по каменному терему с деревянной надстройкой практически не стреляли, потому как он был практически цел, сейчас вокруг него толпились десятки стрельцов. Кого-то выводили и укладывали в сани, и те под плотной охраной уезжали в Кремль.
Я тронул лошадь, и мы поехали через толпу. Вначале раздались недовольные выкрики, но потом кто-то узнал меня, раздались крики приветственные, и толпа послушно раздвинулась по сторонам.
Мы проехали через разбитые ворота во двор. Хворостинин стоял вместе с Лопухиным, они представляли собой такой странный контраст: Дмитрий Иванович в чистых доспехах, как будто с парада, и грязный, закопченный Лопухин, как будто он специально лез в самые грязные места. Рядом с ними потрескивали угольками остатки какого-то строения, от него шло тепло. Увидев меня, Лопухин заулыбался:
– Что-то ты, зятек, опоздал, надо было вовремя приходить, душу потешить. Супостатов наказать.
Хворостинин же был почти таким же мрачным, как и утром.
Я спросил:
– Дмитрий Иванович, чего такой мрачный, не так что прошло?
– Так видишь, Никита Романович яд смертельный выпил, а Федор ранен тяжко, остальных всех взяли. Не понравится Иоанну Васильевичу такое дело. Черкасов тоже почти всех перебили, да и не черкасы это, похоже, а ляхи настоящие. А людишки его, как услыхали от нас, что схизматиков защищают, так сразу оружие побросали и сдались все, на коленях стояли прощения просили, говорили, что бес попутал.
Мы поговорили еще немного, но воеводам было не до меня. У них был приказ царя, и они должны были его выполнить. Я это прекрасно видел и не стал отвлекать своих родственников глупыми расспросами. У меня была надежда, что царь сам расскажет мне то, что посчитает нужным. Поэтому я распрощался и отправился домой. Дома меня уже ожидал Кошкаров, он стоял у ворот со смущенным видом. Когда я соскочил с коня, он подошел ко мне и посмотрел упрямым взглядом мне в глаза.
– Да ладно, Борис, не гневаюсь я, все правильно сделал, знал, что не уговоришь меня, – так сам все Хворостинину рассказал, а тот уже Иоанну Васильевичу.
Кошкаров усмехнулся:
– Кое в чем ты прав, Аникитович, действительно сообщил я все Хворостинину, вот только и без нас царь это знал. Слышал я новость интересную: есть теперь у него служба тайная, кто в службе той – знать никто не знает. Все бояре в догадках, друг на друга кивают, а толку нет. Ты-то, Сергий Аникитович, сам ничего про такую службу не слышал, все же в Думе заседаешь?
– Да нет, не слыхал, вот от тебя первого такую новость интересную узнаю.
– Понятно, что ничего не понятно, так вот, говорят, что и про делишки захарьинские эта служба царю донесла. Теперь все, кто хоть что-то знает, уже к государю выстроились, чтобы раньше службы этой о кознях всяких донесть. Я когда из дворца выезжал, там от шуб боярских не протолкнуться было.
Мои охранники тем временем делились впечатлениями о посещении захарьинского подворья с дворней, которая наблюдала тоже это событие с крыш нашей усадьбы.
– Как там дела? – тихо спросил Кошкаров.
– Да так себе. Никита Романович яд выпил, Федор Никитич ранен тяжко. Братья его да женщины живые все. Не знаю, будет государь всех родственников брать или нет. Ведь в прошлом году жену Феодора Иоанновича не тронул.
– Сергий, я всю жизнь на службе, Иоанн Васильевич изменников карает жестоко, но невинных не трогает. И не любит родов старинных боярских: очень над ним, помазанником божьим, они в его детстве насмехались. И сегодня, говорят, Адашева вспоминал, жалел, что поддался наветам Захарьиных, а может, за ним и не было никакой вины. Ладно, Сергий Аникитович, чего дела прошлые вспоминать, надо думать, как дальше жить.
– Это ты правильно сказал, Борис, надо думать, как дальше жить будем. Вот завтра приеду к государю – он и расскажет.
Мы с Борисом усмехнулись и пошли к дому, где уже в нетерпении прохаживался Плещеев. Повязка на его голове была вся сбившейся и грязной, как будто он ею что-то вытирал.
Он был весел и возбужден:
– Ну ты, Сергий, и заварил кашу! Я три года назад, глядя на тебя, в жизнь бы не подумал, что из-за этого отрока Никита Романович падет. Ох, права твоя бабка-знахарка была, насквозь все видела. Мефодьич-то говорил, что и сам ее немного побаивался. Я вечор как услышал все от Дмитрия Ивановича, так до сих пор в себя прийти не могу.
– Поликарп Кузьмич, ты лучше скажи – как глаз, не болит?
Воевода улыбнулся:
– Так что глаз, ты уж прости старого, но снял я повязку еще вчера, видит мой глаз, как раньше. А вот, может, ты что еще с моей рукой придумаешь? Хотелось бы мне, чтобы хоть повод держать можно было.
– Поликарп Кузьмич, можно и это сделать, новой кисти я, конечно, не пришью, а вот металлическую мои мастера запросто сделают, перчатку наденешь – и никто не скажет, что кисти нет. А чтобы ложку держать, можно предплечье на две косточки разделить, будет у тебя как два пальца – сможешь и ложку держать, и крюк можно изладить, чтобы поводья у коня держать.
Плещеев на глазах еще больше повеселел:
– Ну тогда смотри мне глаз, да поеду я к Хворостинину обратно. Он, наверно, уже домой собирается, как раз посидим, может, расскажет, как бой прошел. Э-хе-хе, мне теперь только про чужие бои и слушать, из меня теперь только как в сказе недавно слышанном, Аника-воин настоящий.
– Поликарп Кузьмич, так зато ты муж мудрый, рассудительный, Иоанну Васильевичу верно служил, живота не жалел. Кажется мне, что даст он тебе город в кормление, будут у тебя там и воины, и завоеводчики, твое дело службу так поставить, чтобы они за советом к тебе только в нужном случае приходили. Не все же самому саблей махать.
