– Сережа, пожалуйста, уйди, мы же говорили про это, не хочу, чтобы ты был здесь.
– Ира, так что, уже схватки начались?
– Да, у меня уже ночью живот заболел, уйди ты Христа ради!
Обе бабки, закутанные в платки, недоброжелательно уставились на меня.
– Ладно, я пошел, – сказал я Ире, – но, если что не так, – повернулся я к бабкам, – смотрите, ежели не позовете – шкуру спущу.
Сказал и сам себе удивился, как легко слетели с языка эти слова. Да уж, действительно бытие определяет сознание.
Я уехал в Кремль, поручив Федьке присматривать краем глаза за бабками, и, если услышит что-нибудь, что ему не понравится, пусть посылает за мной.
За мной так и не прислали, и я после Думы, не заезжая в Сретенский монастырь, отправился домой. Ехал я в довольно мрачном настроении, в моей голове вертелись десятки осложнений в родах, которые я знал, мне казалось, что какое-нибудь из них обязательно случится. И действительно, войдя в дом, первое, что я услышал, был крик жены. Пока я, чертыхаясь, скинул с себя всю тяжеленную одежду и зеленые расшитые сафьяновые сапоги, крики повторялись еще несколько раз. Но когда подбежал к закрытым дверям, оттуда уже раздался писк младенца. Войдя в комнату и увидев, что одна из бабок собирается окунуть моего ребенка в лохань с водой, я выхватил мальчика – да, да, мальчика! – у нее из рук и, слегка вытерев чистой холстиной, положил его на грудь Ирине, прямо в широко расстегнутый ворот рубахи. Когда он немного захныкал и начал тихонько шевелить головой в поисках молока, Ира, улыбаясь, подставила ему сосок, и тот сразу замолк, найдя то, что было нужно.
– Вот так надо делать, я вам сколько раз говорил! – рявкнул я на присмиревших бабок. – Пуповину чем перевязывали?
– Так, боярин Сергий Аникитович, все, как ты велел, исполнили, – заговорила одна, – ниткой шелковой перевязали и желтым идом намазали.
– Йодом, – машинально поправил я. – Как послед будет отходить, меня позовите, понятно? – Я поцеловал Иру и выскочил в коридор.
Там уже стояла куча народу. Моя кормилица робко спросила:
– Сергий Аникитович, так кого Господь нам послал?
– Сына, сына мне Господь послал, – сказал я ей, улыбаясь. – Эй, Федор, давай зови мужиков, пусть бочку водки во двор выкатывают, да пожрать не забудь поставить. Сегодня гулять будем. Да пошли гонца к Лопухину и Хворостинину, тот вроде еще дома был, не отослал государь никуда.
Через час я вновь поднялся к Ире. Младенец был уже запеленат и лежал рядом с ней. Внимательно рассмотрел отошедший послед, он оказался без всяких дефектов. Моей жене, конечно, до меня не было никакого дела, все ее внимание было обращено на ребенка.
«Ну и ладно, мне тоже есть чем заняться», – подумал я.
И вскоре наше подворье огласилось веселыми воплями и песнями. Часа через два появился Лопухин, сообщил, что подарок для внука будет после крещения, и с довольным кряканьем хлопнул стопку водки. Ухватив со стола здоровый кусок пирога с зайчатиной, он, прожевывая его, рассказывал мне, что девки Лопухины – они такие, парней рожают – только шум стоит.
Когда приехал Хворостинин, мы перешли в дом, оставив на улице веселиться весь народ. Только охрана от ворот с тоской посматривала на поднимающих кружки мужиков – они прекрасно знали, чем для них может кончиться нарушение сухого закона. Кошкаров поблажек никому не давал.
За стол также пригласили и датчанина, который долго и настойчиво что-то мне говорил, а Борис, видимо устав все это слушать, перевел коротко:
– Желает он тебе всего хорошего, добра, благоволения царя и еще много детей.
Я встал, поблагодарил всех присутствующих, поднял стеклянный кубок и предложил выпить за здоровье нашего царя Иоанна Васильевича, которому я обязан решительно всем.
Все встали и вслед за мной выпили. Затем мы сидели, говорили о делах, планах, о детях. Мне стало жарко, и я вышел на улицу. Холодный ветер обдувал разгоряченное лицо. Настроение было отличным. Казалось в этот момент, что все в моей дальнейшей жизни будет хорошо. Наконец меня пробрал мороз, и я пошел опять к праздничному столу.
Погуляли мы хорошо. Но на следующий день все равно надо было вставать и отправляться на службу. Ночевал я у себя в кабинете. Наша спальня, увы, была занята. С десяток служанок всю ночь бегали там вокруг Иры и младенца. Новорожденный пока не набрался сил для хорошего крика, поэтому еще не все прочувствовали, что в доме появился маленький ребенок.
Когда я уходил, Ира уже не знаю в который раз приложила его к груди. И тот насасывал ее, усердно работая пухлыми щечками.
Мороза на улице не было, и когда я с охраной выехал из ворот, там уже стоял народ, кричавший поздравления, было и несколько нищих, успевших перебазироваться от Варваринской церкви, в надежде получить хотя бы пряженец от боярских щедрот. Пришлось мне остановиться и приказать караульным, стоявшим на воротах, принести остатки вчерашнего пиршества и раздать собравшимся бедолагам. Тут же у ворот началась свалка, в которой у большинства нищих из ничего появились здоровые руки и ноги, а у некоторых послетали бельма с очень хорошо видящих глаз. Мои караульные беззлобно растаскивали настоящих увечных, не преминув дать хорошего пинка фальшивым инвалидам.
Но времени развлекаться такой забавой у меня не было, поэтому я двинулся через дерущуюся толпу, предварительно распорядившись, чтобы, если голодранцы будут и дальше тут биться, попотчевать их батогами, а то потом не отлипнут от ворот.
Когда вошел к государю, тот, в отличие от последних дней, похоже, находился в прекрасном расположении духа. Но окружающие были, по-моему, этим не очень довольны, да и я тоже не обрадовался. Все хорошо знали, что после таких перепадов настроения Иоанн Васильевич был склонен к неожиданным решениям.
Увидев меня, государь громко сказал:
– А вот и молодой отец пожаловал, рад за тебя, Сергий. А скажи мне, боярин, не надумал еще, кто у твоего сына будет крестным отцом?
– Нет, государь, не думал я. Да и жена еще слаба телом, до сорокового дня еще много времени, может, кто из знакомцев моих надумает.
Иоанн Васильевич оглядел присутствующих.
– А что скажешь, Щепотнев, если царь всея Руси крестным отцом твоего сына станет?
В палате наступила гробовая тишина: такого поворота беседы никто не ожидал.
Я встал на колени перед царем и коснулся головой пола.
– Недостоин я такой чести великой, государь.
Настроение у того немедленно стало портиться, уже с нахмуренными бровями он, повысив голос, сказал:
– Про то речь не шла, достоин ты или нет, – это мне решать, пока я в этом царстве помазанник божий. Ответствуй немедленно, согласен али как?
– Государь, ты мне такую честь великую оказываешь, как же я могу от такого отказаться? Конечно, согласен. Сам-то я такой дерзости великой не смел и помыслить, государя в крестные пригласить.
Бояре, стоявшие вдоль стен, с завистью косились на меня и молчали. Все ждали, что будет дальше.
Царь вновь повеселел и уже с улыбкой опять заговорил:
– Ну так бы сразу говорил, и чтобы крестную нашел, на которую взглянуть не страшно было, понял?
– Да, государь, – выдохнул я.
Когда присутствующие медленно вышли, за дверями послышался шум, все делились удивительной новостью.
«Ну все, – обреченно подумал я, – сегодня вся Москва будет знать. Интересно, зачем Иоанну Васильевичу понадобилось становиться крестным?»
Действительно, за прошедшее время я понял, что царь ничего не делает просто так, и сегодняшнее представление было разыграно для какой-то цели. Но какой?
Я уже привычно провел осмотр, Иоанн Васильевич ни на что не жаловался и оставался в хорошем настроении, но больше о крещении не говорил. Я тоже не вспоминал о сказанном и делал свое дело.
Над вечным городом Римом нависло серое дождливое небо, моросил мелкий дождь. Но было достаточно тепло для зимы. И люди, сидевшие в небольшой комнате базилики Святого Иоанна Крестителя, с удовольствием вдыхали свежий воздух из открытого окна. Во главе длинного стола восседал сгорбленный старик, одетый в белую сутану, с накинутой на плечи моцеттой, пелериной красного цвета, на его голове была зимняя шапочка камауро, также красного цвета, отделанная горностаем, – по этой одежде любой католик сразу бы узнал, что перед ним находится римский папа Григорий Тринадцатый. Сзади него стояли два служки, готовые в любую минуту выполнить его поручения.
