«Бог дал – Бог взял», – так, вздохнув, говорили, когда умирали маленькие дети, от чумы вымирали села и города. Или после татарских набегов оставшиеся в живых и не угнанные в Крым люди разбирали полусгоревшие развалины и вновь устраивались на этом же самом месте. Не отсюда ли пошел русский характер и отношение к окружающему, когда, в отличие от финнов, шведов и прочих европейцев, дома строили не на века, а абы как, потому что в любой момент все, что ты имел, могло обратиться в прах.
Уточнять, когда вернется государь, я, естественно, не стал и пошел в Думную палату, где опять собачились бояре по поводу земства. Увидев меня, они начали взывать ко мне, как третейскому судье, но я, поняв, что сегодня Иоанн Васильевич никаких вопросов Думе не оставил, быстро смылся в Аптекарский приказ.
Убедившись, что здесь все в порядке, я собрался уходить, как вдруг в коридоре появился Семен Каркодинов. Он был чем-то явно доволен.
Не говоря ни слова, он сунул мне в руки какой-то камень.
– Ох и любит тебя Господь, Аникитович, – весело воскликнул он, – весть пришла из Корелы, нашли рудознатцы в земле, тебе государем дарованной, руду медную и сейчас готовят все, чтобы заводик там поставить. Нашли-то руды прямо там, где ты указал, и как только лед на реках встал, известие отослали, чтобы весной все припасы, что нужны для дела, по воде отправляли. Немец саксонский пишет, что руда хороша, меди выход большой будет. Давай-ка по этому случаю твоей анисовой испробуем – грех такое дело не отметить.
– Семен Данилович, ты же знаешь, не одобряет наш государь пития без меры.
– Так мы, Сергий Аникитович, без меры и не будем, вот по паре стопочек твоих стеклянных выпьем – и дальше до обеда ни-ни. А за удачу такую надо обязательно. Ты ведь теперь по богачеству, пожалуй, на ровнях со старинными родами будешь.
Он полуобнял меня за плечо, завел в кабинет и закрыл дверь. Потом, повернувшись ко мне, понизив голос, сказал:
– Слушай, Аникитович, я ведь из детей боярских буду, а ты мне никогда умаления не делал, с уважением ко мне, с «вичем». Так я тебе как на духу говорю: ты с медью этой врагов себе еще больше приобрел, осторожнее надо быть. Слыхал я краем уха разговор один. Кто там был, тебе не скажу – в темноте дело было, боюсь ошибиться, напраслину не хочу наговаривать, но разговор такой, что пришла пора тебя сковырнуть: уж очень ты в душу государю влез, мешаешь многим. Три рода с твоей подачи Иоанн Васильевич под корень извел – боятся, что следующими станут.
Я достал с полки стопки и бутылку анисовой водки, кликнутый подьячий в момент притащил из холодных сеней полузамерзшей квашеной капусты.
Каркодинов сидел в полурасстегнутом кафтане, выставив большой живот, и пристально смотрел, как я разливаю прозрачную жидкость.
Я же в это время лихорадочно соображал: «Однако ты, Сергий, высоко поднялся в дворцовой иерархии, Каркодинов явно решил поставить на тебя, иначе с чего бы он поспешил сообщить такие известия? Хотя ничего нового, собственно, и не сказал, и без него знаю, кто у меня в недоброжелателях…»
Мы подняли стопки и звонко чокнулись, оба, наверно, в этот момент вспомнив поджаренного Бомелиуса, который ввел такую моду в царском дворце.
– Эх, хорошо пошла, – высказался Каркодинов, громко хрустя ледяной капустой. – Плохо, что ты, Аникитович, только для себя такую водочку делаешь.
Я засмеялся:
– Так я, Семен Данилович, еще с головой дружу, ты что, подбиваешь меня цареву монополию нарушить?
– Что ты, что ты, господь с тобой, – чуть не подавился капустой Каркодинов. – Я к тому, что вот захочешь такой выпить – и взять негде.
– А, ну этому горю легче помочь, я тебе через пару деньков бочку подвезу на подворье.
Князь поднял глаза к потолку и зашевелил губами. Шевелил он долго, затем выругался, после чего сообщил:
– Никак сосчитать не получается, во сколько мне твоя бочка обойдется.
– Ты чего, Семен Данилович, это ведь подарок – мы же с тобой не первый год знаемся. Ты мне столько добра сделал, вот и сегодня остерег меня. Плохо, конечно, что не услышал, кто речи сии отвратные говорил на государя нашего.
Каркодинов вопросительно посмотрел на меня – мол, при чем тут Иоанн Васильевич? Я тут же пояснил:
– Ну сам подумай, воры говорили, что с моей подачи роды боярские разорены были. Так они что, считают, что я их оговаривал? А государь наш что, как дитя малое, не разобрался, кого на казнь лютую отправляет? А ведь все знают, что умышляли Бельские с Годуновыми не только меня извести, но и сына царского, а Захарьины даже в Москву иезуитов тайком привезли. Так что тот, кто такие речи в ночи говорил, сам такой тать есть.
Князю от моих речей или от водки стало жарко, он скинул с головы ярко-вишневый колпак-мурмолку, подшитый куньим мехом, и полностью расстегнул кафтан. Бритый затылок светился капельками пота.
– Ну ты, Сергий Аникитович, и голова, вмиг растолкуешь и вывернешь так, что сразу понятно все становится. Знал бы такое раньше – там же «слово и дело» закричал.
– А вот этого, Данилович, делать не стоило. Вдруг там был такой человек, на которого и подумать нельзя. Ежели Иоанн Васильевич его на дыбу не вздернет, от всего ведь аспид отопрется, а тебя крайним сделают. Таких иуд надо ловить, чтобы всем все сразу ясно было.
Я смотрел на простодушного князя и думал:
«Хорошо, что ты сидишь на Пушечном приказе и почти каждый день пишешь челобитные, чтобы тебя в войско отправили. В другом месте съели бы тебя наши бояре или дьяки типа Щелкалова. Но если государь тебя действительно отправит на войну, это есть не очень хорошо. Придется новые мосты наводить со следующим главой приказа».
– Слушай, Семен Данилович, не в службу, а в дружбу, оскуднел я нынче бронзой, мне бы пуда два надо прикупить, ключник все места заветные уже оббегал – так на сей момент казна все скупила. Мы у тебя в приказе возьмем, а чтобы никто слова не говорил, бумагу составим, что я через полгода, допустим, вдвойне той же бронзой верну али сразу серебром, как пожелаешь.
Глаза князя заблестели:
– Сергий Аникитович, я в свою очередь могу тебе подсобить. Вчера пушку новую у нас разорвало на пробе, мастера говорят, что с плепорциями что-то не то сотворили. Тебе-то бронза не для пушек ведь нужна?
Я усмехнулся:
– Нет, пока про пушки не задумывался.
На что князь наставительно сказал:
– А вот я бы задумался. Следующим летом у тебя медь пойдет из Корелы, да Олонецкий уклад – наилучшее железо для пищалей, сам Господь Бог тебе благоволит, чтобы ты на землице своей пушечный завод поставил. Серебра у тебя теперь для этого дела хватает, и казна должна помощь оказать – ведь для царского войска пищали ковать да пушки будешь лить, – он засмеялся, – и не надо будет самолично у главы Пушечного приказу два пуда бронзы для своих дел покупать.
Я тоже улыбался, но про себя думал: уел все-таки меня, паразит.
Мы еще немного посидели, выпили по второй стопке и разошлись по своим делам.
Я почти сразу уехал в Сретенский монастырь, где меня уже ожидали мои ученики.
В прошлой жизни у меня тоже были ученики, но тогда это была сугубо узкая область пластической хирургии, и мне не надо было учить врачей всему. В их внимании виделась в основном не жажда новых знаний, а обычный расчет, что после повышения квалификации увеличится заработок.
Сейчас же передо мной сидели двадцать человек от шестнадцати до двадцати лет, в основном не знающие ни грамоты, ни счета. Но слушали они меня затаив дыхание, в аудитории во время лекции стола тишина, прерываемая только скрежетом перьев троих сыновей дьяков, в несколько дней одолевших новый алфавит и старательно записывающих мои слова, многие из которых приходилось писать на доске.
Но сегодня во время лекции мне было не по себе – куда бы я ни глянул, мне все время казалось, что горящий взор бледного лица Никиты Алтуфьева устремлен на меня и спрашивает: «Боярин, ты не обманул, ты и в самом деле можешь исправить мое увечье?»
