— Да, — кивнула я.
— Я вас не понимаю, ma petite. Стараюсь понять, но не могу.
— Вы для меня тоже загадка, если это вас утешает.
— Нисколько. Если бы вы были женщиной, уступающей случайному капризу, мы бы давно уже были в постели. — Он вздохнул и выпрямился. Вода едва доходила ему до пояса. — Конечно, если бы вы были женщиной столь легкомысленной, я бы вряд ли вас любил.
— Вам нравится трудность, преодоление.
— Верно, но с вами дело не только в этом, поверьте мне.
Он наклонился вперед, подобрав колени к груди, ссутулив плечи. По его спине сбегали, исчезая в воде, белые шрамы. Немного, но достаточно.
— Откуда у вас эти шрамы на спине? Если они не оставлены освященным предметом, они должны были бы зажить.
Он приложился щекой к коленям, глядя на меня. Вдруг он стал с виду моложе, уязвимее, больше похожим на человека.
— Не тогда, когда раны получены до смерти.
— Кто вас порол?
— Я был мальчиком для битья у сына аристократа.
Я вытаращила глаза.
— Вы говорите правду?
— Да.
— И потому Янош сегодня ночью выбрал плети — напомнить вам о вашем прошлом?
— Да.
— Вы не родились аристократом?
— Я родился в лачуге с земляным полом, ma petite.
Я поглядела недоверчиво:
— Ну да!
Он поднял голову:
— Если бы я что-то придумал, ma petite, это было бы что-нибудь более романтичное, более увлекательное, чем французский крестьянин.
— Значит, вы были слугой в замке?
— Я был компаньоном единственного сына хозяев. Когда шили одежду ему, шили и мне. У нас был один учитель. Один инструктор верховой езды. Меня учили фехтовать, танцевать и вести себя за столом. А когда он вел себя плохо, меня наказывали, поскольку он был единственным сыном, единственным наследником древнего имени. Сейчас говорят о жестоком обращении с детьми. — Он снова лег в ванну, в теплую воду. — Жалуются на то, что детей шлепают. Люди понятия не имеют, что такое жестокое обращение. Когда я был мальчиком, родители ничего особенного не видели в том, чтобы выпороть ребенка лошадиной плетью за плохое поведение или избить до крови. Даже аристократы секли своих детей — это была норма. Но он был их наследником, единственным ребенком. Поэтому моим родителям заплатили и взяли меня в замок. Владелица поместья выбрала меня за красивое лицо. Когда вампирша, которая меня превратила в вампира, наложила на меня руки, она тоже сказала, что ее привлекла моя красота.
— Погодите!
Он повернулся ко мне, глядя в упор темно-синими глазами.
— Это великолепное тело и лицо — это же все вампирская иллюзия? Ведь таких красивых не бывает?
— Я вам уже говорил, что это не моя сила заставляет вас видеть то, что вы видите. По крайней мере далеко не всегда.
— Серефина сказала, что вы были мальчиком для всех вампиров, которые вас хотели. Что она имела в виду?
— Вампиры убивают ради еды, но других превращают в вампиров по многим причинам. Некоторые — ради денег, богатства, даже титула, ради любви, а меня превратили в вампира ради похоти. Когда я был молод и слаб, меня передавали из рук в руки. Когда я кому-нибудь приедался, всегда находился другой.
Я смотрела на него в ужасе.
— Да, правда. Если бы вы придумали историю, она была бы не такой.
— Правда часто бывает неприятной или противной. Вы этого не замечали, ma petite?
Я кивнула:
— Да. Серефина стара. Я думала, вампиры не стареют.
— Мы сохраняем возраст, в котором умираем.
— Вы знали Серефину, когда были молоды?
— Да.
— Вы с ней спали?
— Да.
— Как вы могли позволить ей прикоснуться к вам?
— Меня подарил ей Мастер, по сравнению с которым она даже при своих новых способностях и силах слаба. У меня вряд ли был выбор. — Он смотрел на меня в упор. — Она знает, чего ты хочешь. Твое самое жгучее желание, твою самую сокровенную потребность, и она претворяет их в жизнь — или создает такую иллюзию. Что она предложила вам, ma petite? Что она могла такого вам предложить, что чуть не победила вас?
Я отвернулась — не хотела смотреть ему в глаза.
— А что она предложила вам много лет назад?
— Силу.
При этом ответе я подняла голову:
— Силу?
Он кивнул:
— Силу, чтобы уйти от них от всех.
— Но ведь сила стать Мастером Вампиров не могла не быть у вас с самого начала. Ее никто дать не может.
Он улыбнулся, но грустно.
— Теперь я это знаю, но тогда я думал, что лишь она может спасти меня от целой вечности, полной…
Он не договорил и погрузился в воду, оставив на поверхности только черные локоны. Потом сел, громко выдохнув и смаргивая с глаз пену. Вода стекала с черных густых ресниц. Он провел руками по волосам, расправляя их по плечам.
— У вас не было таких длинных волос, когда мы познакомились.
— Мне казалось, что вы предпочитаете мужчин с длинными волосами.
— А как они могут расти, если вы мертвы?
— Вот вопрос, над которым вы можете подумать, — сказал он, снова расправил волосы, отжимая их концы. Потом протянул руку за полотенцем.
Я поднялась на ноги.
— Оставляю вас, чтобы вы могли одеться.
— Джейсон и Ларри вернулись? — спросил он.
— Нет.
— Тогда я не буду одеваться.
Он встал, обматывая себя полотенцем. Мелькнул голый бок, по нему стекала вода. Полотенце появилось в поле зрения как раз вовремя. Я убежала.
30
Я свернулась в кресле, самом далеком от двери в спальню. Но смотрела на дверь. Черт возьми, я хотела сбежать из номера, но зачем? Это же не Жан-Клоду я не доверяю, это я не доверяю себе. Твою мать!
Я потрогала пистолет в кармане халата. Гладкий, твердый, внушающий уверенность, но сейчас он вряд ли мне поможет. Насилие — с этим я легко разбираюсь. Желание порождает куда больше проблем.
Я честно не хотела с ним спать, но где-то в глубине души надеялась еще раз глянуть на обнаженное тело. Наверное, на длинную плавную линию обнаженных бедер. Или… Я прижала ладони к глазам, будто этим могла убрать образ из головы.
— Ma petite?
Его голос звучал уже не из ванной. Ближе.
Я не хотела смотреть, будто, как сказала бы бабуля Блейк, ослепнуть боялась. Я чувствовала, что Жан-Клод стоит передо мной. Ощущала движение воздуха. И я стала опускать руки по миллиметру. Он стоял передо мной на коленях, обернутый в белое махровое полотенце.
Я опустила руки на колени. На его коже еще блестели капельки воды. Волосы он расчесал, но они остались мокрыми, шелковисто-черными, и лицо у него было проще, не такое ухоженное. Глаза казались синее, когда их не обрамляли волосы.
Он положил руки на подлокотники моего кресла и приподнялся. Его губы коснулись моих в легком, почти целомудренном поцелуе. Он отодвинулся от меня, отпустив кресло.
У меня сердце билось в горле, и не от страха.
Жан-Клод коснулся моих рук, приподнял их. Положил на свои голые плечи. Кожа была теплой, гладкой, мокрой. Он держал меня за запястья — очень легко, чуть-чуть. Я могла бы в любой момент освободиться. Он повел мои руки вниз по своему телу.
Я высвободилась. Он ничего не сказал, ничего не сделал. Только стоял на коленях и смотрел. Ждал. Я видела, как бьется жилка у него на шее, и мне хотелось до нее дотронуться.
Скользнув руками по его плечам, я придвинулась лицом к нему. Он стал приближаться для поцелуя, но я ладонью скользнула по линии его лица, отворачивая его голову. Губами я коснулась его шеи и провела ими вниз, пока не почувствовала под языком биение пульса. Вкус воды, чистой кожи, парфюмированного мыла.
Я соскользнула с кресла, оказавшись на коленях перед Жан-Клодом. Он был выше, но ненамного. Я слизнула воду с его груди и позволила себе то, что мне уже давно хотелось сделать, — коснулась языком его соска, и он вздрогнул всем телом.
Я слизывала воду с его груди, а руки завела по талии на влажное закругление спины.
Он развязал пояс моего халата, и я не сопротивлялась. Я позволила его рукам скользнуть под халат, вокруг талии, и только футболка отделяла его плоть от моей. Он провел руками мне по бокам, играя пальцами на ребрах. Пистолет оттягивал ткань халата и мешал.
