— Никогда. Я была серьезной девочкой, большевичкой…
— Неужели ты никогда не хотела узнать, о чем поется в популярных песнях?
— Я считала, что это все ерунда.
— Тогда, — решил он, — стоит посвятить целый час словам популярных песен.
— Что вы имеете в виду? — спросила она, рассматривая его губы, опаленную солнцем шею, его горящие глаза. Он предложил ей свою последнюю египетскую сигарету, «Звезду Египта» с золотистым фильтром, — и Сашенька словно вернулась на двадцать лет назад. Он прикурил для нее сигарету от серебряной керосиновой зажигалки, потом предложил глотнуть из фляжки. Она ожидала, что там будет водка, но вместо этого ее рот наполнился чем-то сладким.
— Что, скажите на милость, это такое?
— Это новый американский коктейль, — ответил он.
— «Манхэттен».
Выпитое ударило прямо в голову, однако она чувствовала себя трезвее, чем когда-либо.
Гигантская баржа, до краев груженная углем и рудой, похожая на плавучую гору, прогромыхала мимо них. На палубе стояла жаровня, вокруг которой сидели матросы; они пили и курили. Один играл на гитаре, другой на аккордеоне. Но, увидев Сашеньку в белой широкополой шляпе и расшитом бисером платье, они стали кричать и тыкать в нее пальцами:
— Эй, посмотрите туда! Вот это зрелище!
Сашенька помахала им рукой в ответ.
— Трахни ее, браток! Поцелуй за нас! Поставь ее раком, приятель! Везучий, сукин сын! — закричал один из матросов.
Беня вскочил, приподняв свою шляпу на манер танцора.
— Кто? Я? — спросил он.
— Поцелуй ее, приятель!
Он виновато пожал плечами.
— Я не могу разочаровать публику. — И не успела она ничего сказать, как он поцеловал ее в губы.
Сашенька секунду сопротивлялась, но затем, к собственному удивлению, сдалась.
— Ура! Целуй ее! — подзуживали моряки. Она засмеялась, глядя в его открытый рот. Он прижал свой язык к ее губам, деснам, засунул его насколько мог глубоко ей в рот, она застонала. Закрыла глаза. Никто и никогда ее так не целовал.
Раньше она ничего не смыслила в поцелуях. До революции она была еще девчонкой, потом встретила Ваню, а такие мужчины, как Ваня, не целуются подобным образом. Да она и не хотела, чтобы он ее так целовал: прежде всего они были товарищами; он заботился о ней после самоубийства матери; в Октябрьскую революцию они работали плечом к плечу, а потом она ездила по России с агитбригадой, а он был комиссаром Красной Армии.
Позже они снова встретились в Москве. В те дни было не до романтических ухаживаний: они стали жить вместе в квартире с другими молодыми парами, работали день и ночь, питались одними сухарями и морковным чаем. Она оставалась истовой коммунисткой и гордилась этим. И всегда с ужасом и жалостью вспоминала свою чрезмерно сексуальную мать. Однако у этого надменного галичанина, этого Бени Гольдена подобные комплексы отсутствовали. Он облизал ее губы, зарылся носом в ее лоб, вдохнул запах ее кожи — ее поразили такие простые вещи! Беня открыл ей глаза, как будто она проспала целую вечность. Баржа с моряками уже давно уплыла, но Беня продолжал целовать ее. Тайные уголки ее тела взбунтовались. Она подвинулась и с удивлением почувствовала, что между ног у нее набухло и взмокло.
Ей было сорок, а она вдруг потеряла голову.
— Знаешь, я не привыкла к таким вещам, — наконец произнесла она, переводя дыхание.
— А почему, скажи на милость? Ты прекрасно целуешься.
Должно быть, она сошла с ума, потому что вновь наклонилась к нему, взяла его голову в свои ладони и стала целовать его так, как никого и никогда не целовала раньше.
— Беня, я хочу, чтобы ты знал: мне нравятся твои рассказы. Когда я их читала, я плакала…
— А я люблю эти складки по бокам твоего носика… И эти губы, бог мой, они никогда не смыкаются, как будто ты ненасытна, — признался Беня, снова целуя ее.
— Тогда почему ты перестал писать?
— У меня чернила засохли.
— Не говори ерунды. — Она резко оттолкнула его лицо и теперь держала его за подбородок. — Не верю, что ты не пишешь. Думаю, ты работаешь втайне от всех.
Он опустил глаза на гладь реки, где отражался свет фонарей английского посольства.
— Я писатель, а каждый писатель должен писать, иначе он умрет. Если я не буду работать, я съежусь и увяну. Поэтому я перевожу статьи из социалистических газет и получаю заказы на сценарии к фильмам. Но этих заказов мало. Сейчас я почти без гроша, несмотря на то что у меня еще есть квартира в Доме писателей.
— Почему ты не остался в Париже?
— Я русский. Без Родины я ничто.
— Над чем ты сейчас работаешь?
— Над тобой.
— Ты пишешь об НКВД и вождях партии, я права? Ты пишешь по ночам, от руки, прячешь исписанные страницы в квартире под матрасом. Или у какой-то девушки в пригороде? А я просто материал для твоего секретного расследования? Ты используешь меня, чтобы проникнуть в наш мир?
Он вздохнул и почесал макушку.
— У нас, писателей, всегда есть секреты, которые поддерживают в нас жизнь и дают надежду, хотя мы знаем, что никогда не опубликуем эти свои труды. Исаак Бабель тоже втайне над чем-то работает, Миша Булгаков пишет роман о дьяволе в Москве. Но эти рукописи никто никогда не прочтет. Никто никогда не прочтет и мои труды.
— Я прочту. Можно мне посмотреть на них? Он покачал головой.
— Ты не доверяешь мне, да?
— Я очень хочу доверять тебе, Сашенька. Я очень хочу показать тебе свой роман, о котором никто не знает, даже моя жена, но тогда у меня будет читатель, один прекрасный читатель, я снова почувствую себя творцом, вместо того чтобы считать себя в наши дни, когда мы все превратились в людоедов, выдохшимся писакой.
Беня отвернулся, и Сашенька интуитивно почувствовала, что в его глазах стоят слезы.
— Давай заключим соглашение, — предложила она, беря его за обе руки. — Ты будешь доверять мне во всем, даже дашь мне прочитать свой роман. Я стану твоим читателем. А взамен, если ты обещаешь никогда не причинить мне зла, никогда не подрывать мое доверие, можешь опять поцеловать меня после захода солнца у берегов Москвы-реки.
Он кивнул; их лица освещал неяркий свет летней ночи. Они держались за руки. За спиной она услышала крик, потом хлопанье крыльев — двое лебедей, со свистом рассекая воздух, опустились на волнистую рябь Москвы-реки.
В этот момент она почувствовала себя счастливой, как никогда раньше.
11
Беня, не отпуская Сашенькиной руки, повел ее с набережной к гостинице «Метрополь».
Она попятилась, когда швейцар в цилиндре и фраке распахнул дверь, но Беня видел, что ей, так же как и ему, хочется танцевать.
Бене нравилась атмосфера «Метрополя». Даже во времена репрессий в «Метрополе» продолжали играть джаз-банды, под звуки трубы и саксофона улетучивались все тревоги. До 1937 года в гостинице было много иностранцев, которые «отдыхали» с русскими «цыпочками» во французских нарядах, но сейчас иностранцы, бизнесмены, дипломаты, журналисты и делегации лейбористов размещались отдельно. До начала репрессий Гидеон, бывало, приглашал Беню сюда пообедать с известными зарубежными писателями, такими как Герберт Уэллс, Андре Жид, Лион Фейхтвангер. Он слышал, что его учитель, Максим Горький, выступал с речью перед советскими писателями и театральными чиновниками, Авербахом и Киршоном. Они сгинули, один за другим! Вражеские элементы должны быть ликвидированы! Но он выжил, и Сашенька выжила каким-то чудом, и Бене вдруг показалось, что они должны отпраздновать то, что они живы.
Когда они входили в двери, то были так близко друг к другу, что Беня видел отражение темного дерева и начищенного хрома конторки администратора в ее глазах. Но когда они вошли в фойе, Беня заметил, что Сашенька держится от него в стороне. Он догадался: она боится, что ее могут узнать, — но она иногда ходила сюда с теми, кто писал для ее журнала, а ведь он был ее новым автором.
— Не нервничай, — прошептал он ей.
Официанты в черных пиджаках провели их за черный столик в стиле ардеко. Каким необычным был ресторан! Отражающие свет зеркала, сигаретный дым, поднимающийся к потолку с лепниной, как туман над горой, свет софитов, силуэты мужчин с прической ежик и крошечными усиками, начищенные до блеска сапоги, брюки галифе, перманент на головах у модниц — все казалось невероятно шикарным в тот вечер.
