примешь ли, Красно Солнышко, в тот велик заклад и мою долю — злату чашу, что несу с собой из чужих земель? Больно тяжела ноша для перехожего — пусть послужит она делу доброму.
Стали гости над нищим насмехаться, громче всех Фарлаф да Чурила Пленкович:
— А откуда ж у тебя, чернец, столько золота? Не ограбил ли кого в чистом поле?
Но князю уж больно чашу охота было увидать, он и кивнул калике:
— Я приму твою долю в заклад Дюков — но сперва покажи, коль похвастался! Смотри, гости мои и так на золоте едят…
Как достал переброжий диковину — так у насмешников челюсти и поотвисли.
— Говорят, Владимир князь, не простая моя чаша — всяк, кто к ней прильнет — либо прошлое узрит, либо грядущее! Только для глотка немало нужно смелости.
Видать, поддел хитрец кагана русского. Верно знал калика, что с младых лет съедает Красно Солнышко честолюбие. Да, разве, уступит, князь кому на пиру святое право первого?
Сказал так чернец и с поклоном подал кубок государю Киявии.
Стал Владимир заклад разглядывать да осматривать — нет ли тут какого подвоха, не удумал ли калика худого. Волчок, стоявший у престола, приметил, как дрогнули руки господина, едва большие пальцы угодили в какие-то темные дыры на белесой округлой стенке чаши. Отверстия скорее всего для этого и были предназначены, вот располагались только как-то странно. За широкими дланями слуга не усмотрел, что в самом деле держит Красно Солнышко, лишь видел, как серебрится внутренность сосуда, да снизу выглядывает червонное предчашие.
Рядом с князем оказался и Краснобай Малхович, зашептал он племяннику:
— Слышал я, греки вельми искусны в ядах! Что как нутро у кубка отравлено — пусть сперва гость отведает. Этим и честь ему окажешь, этим и себя обережешь…
Владимир зачарованно разглядывал зловещий залог — он не был столь суеверен, но в даре сем князь и впрямь находил нечто непознанное, недоступное сознанию. Указательные пальцы легли в небольшие ямочки висков, здесь кость была отполирована до блеска.
— Ты, как всегда, прав, дядя! — ответил он и, обернувшись к Волчку, приказал, — Ну-ка, наполни сей кубок, да поднеси дарителю! Мы желаем пить с тобой, калика!
— Это великая честь, князь! И коль будущее мне пригрезится — ты услышишь песнь о том…
— И то дело! — облегченно вздохнул Краснобай.
— Пусть же отныне твоя чаша служит братиной — и опосля князя в перву очередь пить дозволяю дяде нашему и мудрому советчику! — молвил Владимир, возвращая калике сосуд, полный зелена вина.
Он смело принял дар обратно, и, слегка плеснув на пол — то была дань подземным богам — припал к чаше.
— Ох, и хмельные вина у тебя, светлый князь! — проговорил Ругивлад, откидывая капюшон.
— Брага добрая — с самой Корсуни! — согласился с ним Краснобай.
— Гм! Больно мне твое лицо знакомо, калика!? — удивился Владимир, пристально рассматривая седого путника, а затем добавил, — Так, что же ты зришь?
— Выпей, Красно Солнышко! В странах, где я хаживал, из кубков сперва пьет сам хозяин, дабы гость не подумал лишнего… Ты пей — и сам все увидишь!
Князь был не робкого десятка, и слова перехожего опять задели за живое, поэтому он не заставил себя ждать, да и в горле от царившего на пиру напряжения пересохло. К тому же калика и впрямь поглотил немало браги, а ничего — стоит на ногах, не шелохнется.
Вино было ароматным, в желудке разлилось приятное тепло.
Но лишь только Владимир приложился к кубку и сделал жадный глоток — таинственный черный гость запел, легонько трогая струны. И в пророческой песне[59] были такие строки, что навсегда врезались в память всех сидевших на том княжьем пиру:
