— Дальше молви, дядюшка!
— Было там еще и странное, и жуткое. Печать драконьих лап и полоса от его хвоста. Сперва мы решили, мол, дружиннички перепугались поганого змея да испустили дух. И впрямь, это большая редкость по нашим временам! Последнего пару лет назад Кожемяка пришиб… Но разве лошади мрут от страха-то разом? Это, во-первых. И, во-вторых, змей не тронул ни человечину, ни конину, ни кота, ни чужака! А дочь Владуха благополучно вернулась к отцу — остается удивляться ее храбрости.
Значит, твой незваный гость ведал, как рядиться с чудищем. Этого не удавалось ни Илье, ни тезке моему — все они непременно лезли в драку.
— Да, знаю, знаю я! Почитай, шестой раз слышу. Будь неладен тот чужак с котом своим заморским! Бог поможет — свидимся! Не поможет — всё равно найдут его, — разозлился Владимир.
И, глядя на Краснобая, добавил:
— Надо ж было вам прилюдно Богумила порешить. Теперь получается, чужак — и мой кровник! … — А бабу, во что бы то ни стало, найдите! И живой, ты слышишь, дядя? Целкой, нетронутой притащите ее ко мне!
…Волхв Станимир, ощупывая стены, поднимался в темноте по крутой лестнице. Чтобы задобрить Домового да женку его, старик еще загодя, напросившись к Медведихе в гости, вроде подлечить бабе зубы, поставил за печь крынку с молоком. Раз нынче духи не мешают, значит, сошло с рук непрошеному гостю.
— Да собственно, чего я перетрусил? — решил он, вскарабкавшись, наконец, наверх. — Это еще неизвестно, воротится ли чужестранец. Боги на этот счет ничего не поведали.
Освоившись в незнакомой темной горнице, Станимир, двинулся маленькими шажками к столу и засветил масляную лампу.
— Чудеса! — пробормотал волхв. — Сработана не по-нашему.
Обычно светильню делали из глины в виде открытого снизу конического стояка. К верхней ее части примазывали глубокое блюдце для масла. Готовили их, как и прочую посуду, на круге и ставили прямо на стол.
У этой лампы была еще и вторая плошка, на которую масло стекало. Глина тоже была какая-то белесая, а не знакомая вятичу горшечная.
— Лампа-то почти не чадит! — продолжал восхищаться Станимир. — А свету дарит больше!
Волхв огляделся. На гладкую и черную, точно от копоти, стену ровными строками ложились незнакомые руны. Были они местами стерты. Связность символов была нарушена.
— А парень-то умен! — ворчал Станимир под нос.
Потом следовали какие-то колонки, крестики и черточки вперемешку со стрелочками. Достав длинный свиток бересты, старик принялся тщательно перерисовывать угольком эти новые для него значки, решив на досуге, если удастся, над ними покумекать.
— Гм… Гхм… Мда.
Волхв вернулся к столу, где в ряд лежали церы — дубовые дощечки, покрытые тонким слоем воска, и несколько свинцовых писал. Острые с одной стороны, писала были толстыми и закругленными с противоположного конца. Как только записи становились ненужными, этой стороной слегка разогретой, воск разглаживали, а значит, можно было писать по нескольку раз на одной и той же дощечке.
Доски скреплялись в тома. И волхв понял, что не успеет… И заплакал…
— Старость не радость! А у мальчишки — все впереди! Годы размышлений, годы ошибок и прозрений, и он сумеет гораздо больше…
— О боги! — прокряхтел Cтанимир, вновь склоняясь над дощечками.
Да, эти руны с ним не говорили. Он даже провел по строкам чуткими пальцами, погладив восковую поверхность.
В какой-то миг ему показалось, что незримый коварный враг накидывает прочную сеть волшебных символов, и старик, на всякий случай, коснулся своих оберегов — когтей петуха и клыка вепря.
Очутись Станимир на улице, он различил бы далекий перезвон клинков, но волхву нет дела до воинских забав, его забава куда увлекательней.
ГЛАВА 12. ГНЕВ НАВИ И МИЛОСТЬ РАДИГОША
…Как и воевода Домагоща, Дорох слыл обееруким. Мягкими и осторожными шагами он приближался к словену. Ругивлад тоже двинулся вперед, не обращая внимания на укоризненный взгляд Волаха.
Тот ведал, что соперник словена не раз и не два участвовал в схватках один на один и настолько умело владел своим парным оружем, что, пожалуй, мог бы рассчитывать на легкую победу. Но здесь поединщик его выдался не из местных.
Дорох ругался цветасто. Словен с трудом улавливал смысл развесистой, как дикий шиповник, брани, что была понятна каждому пацану Домагоща, но
