Верно, сам Рюрик в глубине души чуял за собой вину перед пасынком, потому снарядил того в путь со всей щедростью, на кою был способен. На пяти лодьях с Осколодом ушла ещё пара сотен таких же, как он, искателей приключений, безземельных, бессемейных, младших, голодных, честолюбивых и злых. Словно бы предчувствуя, что в Венедию он больше ни ногой, Осколод взял с собой и Тура, дескать, пора привыкать к варяжскому ремеслу, пацану через полгода было бы уже семь. Родилась бы в свое время девка — оставил бы, но сын — это святое. Верно, и сам Осколод некогда мечтал уйти вслед за ляхом- отцом, чем пережить позор матери…
Но в Гнезно, при дворе короля Земовита, побочного наследника Попелов, ждали мечи, а не распростертые объятья. Быстро смекнув, что правды на родительской земле ему не добиться, Осколод решил попытать счастья на земле пращуров — в самом Киеве, а коли боги благоволят, так и в столице ромеев. С этой мыслью он двинулся дальше вдоль побережья и так добрался со своими кораблями в суровую Ладогу, или Алодь, как ее называли местные, — ко двору старого Гостомысла.
Короля они застали в горе и печали: в Бьярмии погиб последний и старший Гостомыслов сын Выбор, а прежде змеи защекотали и младшего, Словена. Старик был явно не в себе, а дела страны — в расстройстве. И единственно, что сумел добиться Осколод от ладожан, — добрых кормщиков для дальнейшего пути вверх по Волхову.
С трудом преодолев пороги, хорошо, что на низком берегу реки был устроен волок, он в конечном счете прибыл в Словенск и вырвался на просторы Ильмерского моря. Но, устремившись к Русе, уже завидев воды многоветвистой Ловати, Осколод понял, что до холодов ему в желанный Киев не поспеть. Люди тоже роптали.
Местный князь Вельмуд находился в отлучке — говорили, что призвали на совет союзных племен, куда он повез и долю Русы на нужды общей казны.
Зимовка выдалась тяжёлой, Тур приболел, припасы были на исходе, а топоры у русов были не менее остры, чем клинки Осколодовой дружины. На чужаков косились зло, и быть бы сече. Но тут пришло известие, что Гостомысл отправился к Велесу, а на смертном одре завещал престол старшему из своих внуков, сыну Годлава-Табемысла и Умилы, Рюрику, будь он неладен. Воли умершего никто ослушаться не посмел.
Когда уже запахло близкой кровью, Осколод сказался пасынком нового князя. Мол, пытает он пути к Киеву, а дальше — в земли ромеев. Разумеется, с ведома Рюрика и по его приказу. Чинить препятствий после таких признаний ему было никак не можно. Знали уж, что Вельмуд сам обещал почившему королю служить по чести и правде его внуку.
Послы Гостомысла, должно быть, ещё не прибыли в Великоград, когда весной, пополнив ряды сторонников такими же сорвиголовами из местной руси, Осколод продолжил путь.
Где волоками, где мелкими речушками, где вплавь, где впешь, ещё не отгорели сухие травы на древних курганах, сотни Осколода расправили паруса лодий над многоводным Днепром. Оставив по борту земли кривичей, они устремились на юг и вскоре уж завидели киевские горы.
Жизнь улыбалась молодому вождю…
Удача оставила Добрю, едва тот миновал ворота княжеского двора. И, будучи уже тертым калачом, Добродей сразу это понял.
Справа от княжеского терема чернело два общих дома и конюшня. Близ домов уже толпился народ — воины примеряли оружие, готовились к шутейным поединкам. Рядом — стайка отроков, человек пятнадцать, не больше. На негнущихся ногах Добря преодолел отделявшее расстояние.
Воеводу узнал сразу. В отличие от рюриковского, этот был поджарым, с темно-русыми волосами и острым, как копейное острие, взглядом. Сразу заприметил мальчика, махнул рукой, подзывая:
— Это ты, что ли, тот самый? Князь про тебя сказал. Вон, иди к остальным, они объяснят, что к чему.
«Остальные» уже поджидали, и от их вида становилось не по себе. Но хуже другое — все отроки по виду младше, каждый на две головы ниже Добродея.
— О… смотрите, кто к нам пришел! — протянул чернявый мальчишка.
По тону и нахальному виду Добря сразу определил — предводитель. Неприятный морозец выхолодил спину, вспомнилось, как сам был первым из первых, как каждый день утверждал это право, нещадно лупил и «стареньких», и «новеньких». Вторых не жаловал особо. Впрочем, их никто не жаловал.
— Как звать? — ещё нахальнее спросил чернявый.
Добря набрал в грудь побольше воздуха, расправил плечи, подбородок вздернул. Ответить постарался уверенно, хотя душа сползла в пятки, а сердце от страха билось о ребра.
— Добродеем кличут.
Предводитель отроков скривился, бормотал, словно имя на вкус пробовал:
— Добро… дей… Добря. Добрятко… О! — наконец воскликнул он. — Так ты у нас добренький?! Парни, вы слышали? Добренький!
— Добродей, Добродей… победитель мух и вшей… — тихонько пропел другой, белобрысый.
Мальчишки захихикали, а Добря покраснел до кончиков ушей. Но смолчал.
