выйдешь к народу? Ты будешь бороться за град, где правил и твой отец, и твой муж?! Сын Рюрика, коего привез Олег, юн годами…
— Осколод, — прохрипела Дира.
Добродей вздрогнул — никогда голос этой женщины не звучал так. Всегда был звонким, ласкающим, красивым до того, что рассудок мутился, а теперь…
— Убит. И ты это знаешь. Да хранит Господь раба своего, Николая!
Она захлебнулась воздухом или горем — этого Добродей не знал. Он успел обнять Диру, крепко прижать к себе, чтобы та не смогла снова пуститься в буйство.
— Он… Он… — Дира не говорила — хрипела. — Растерзан… Поруган… Тело… мне сказали, тело брошено на пристани…
— Уже нет, Ирина… — зашептал Добродей, убаюкивая ей, как младенца. — Твой муж похоронен согласно нашей вере. На высокой горе, где вставали белые угры [23]. Помнишь такую? Там берег самый крутой…
Женщина вздрогнула всем телом, прижалась сильнее. Это известие будто отрезвило, но надолго ли?
— Похоронен… как христианин… Это кара Божия… Это кара…
— Что делать нам, княгиня? Дружина может встать на защиту тебя, твоего дома и престола. Мы готовы вступить в схватку с Новгородцем.
— Это неразумно. Их больше… — пробормотала она.
— Пусть. Но…
— Вы умрете. Вы умрете, как мой муж. И ваши тела бросят на княжеском дворе на поругание.
— Олег тебя не отпустит просто так. Ты имеешь права на Киев. Нужно бежать, и мы пробьемся.
Она отстранилась и глянула на гридня:
— Наивный! Бежать? Куда? К хазарам? Или к тем, чьих детей продали во спасение Киева?
— Белый свет велик, а Господь милостив. Да простит он грехи наши тяжкие! — взмолился Добродей, притягивая Диру к себе.
— Нет! — крикнула та, попыталась вырваться. — Николай, муж мой, лежит в этой земле, и я, Ирина, лягу с ним!
Добродей почувствовал, как земля уходит из-под ног. Рушится само мироздание, погребая его под своими руинами. До последнего надеялся — Дира согласится. Пусть княгиня уже не молода и старше на целых десять лет, ведь по-прежнему хороша. И если не найдется князя, готового разделить с ней судьбу, то найдется другой… возможно, лучший, по-настоящему преданный и любящий. Но тут же вспомнились ему и иные слова:
«Всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с нею в сердце своем…» — он отбивался от этой мысли долгие годы, как мог. Но так и не сумел справиться.
— Я не могу убить себя, грех это, — вдруг глухо проговорила Дира. — Иначе на Том Свете нам с ним никогда не встретиться. А он в раю, иначе и быть не может. Все грехи отпустятся ему, принявшему смерть от рук язычника. Но самоубийцам…
— Знаю…
— И эти, — она кивнула на притихших священников, — тоже не могут. Грех, великий грех… смертоубийство. И тебе нельзя, Агафон… — выдохнула княгиня, лицо сделалось таким, будто женщина уже в могиле лежит, — я ведь женщина, христианка… Значит, и сестра твоя…
— Ты действительно этого хочешь, Ирина? — прохрипел Добродей и сам не понял, как язык повернулся спросить о таком.
— Да.
— Я возьму этот грех на душу. Мне не впервой убивать невинных.
Стоящий рядом служитель Церкви вспыхнул, шагнул вперед:
— Не говори так, Агафон! Ты убивал иноверцев! Да тут пол-Киева иноверцы, скифы, варвары, что так и не нашли пути к Свету! А вот убийство христианина…
— Тогда убей, — вдруг прошептала Дира, сжимая золоченый крестик в хрупких пальцах. — Пусть моя душа уйдет к нему… Может быть, на Том Свете мы наконец-то обретем счастье… Пусти меня и делай свое дело!
Теперь она лежала на постели, жалкая и до того несчастная, что у старшего дружинника защипало глаза. Он перекрестился, тоже медленно потянул с шеи оберег, сняв — поцеловал…
Может, это и правильно, может быть, это и к лучшему. Женщина, потерявшая любимого мужа, ещё способна выжить. А та, которая в один миг утратила и красоту, и гордость, — вряд ли. Пусть Олег Новгородский не прикоснулся к ней, но княгиня уже поругана им…
— Дира, прощай! Я всегда буду помнить о тебе.
Добродей встал слишком решительно, оба служителя отскочили в стороны. Лезвие блеснуло в рассветных лучах, просочившихся сквозь ставни, и с быстротой молнии вошло княгине под левую грудь. Она вздрогнула всем телом, изогнулась… Удивленные глаза Диры вспыхнули в последний раз и погасли. Бессильная рука, доселе сжимавшая распятие, свесилась вниз. Кровь заливала пуховые подушки.
Добря отвернулся.
— Ты… — выдохнул один из священников. Казалось, он сам готов броситься на Добродея и порвать голыми руками. — Креста на тебе нет!
