— Был вот только что, теперь уж нет. Это ты верно подметил.
Однако второй поп отозвался спокойно:
— А что Олег делает с иноверцами?
— Не знаю. Не слышал.
— Убьет, — замогильным голосом сказал первый, вмиг забыв о Дире.
Второй бросил в собрата испепеляющий взгляд, и тот затих.
— Я слышал, Олег — зверь. Он ведь даже не славянин, свей, кажется?
— Мурманин, — отозвался дружинник.
— И чтит не славянских богов, а своих…
— Я мало знаю об этом, — пробормотал Добродей. — Кажется, его боги кровожаднее. Особенно тот, самый главный… Одноглазый.
Священник молча приблизился к старшему дружиннику, задрал голову и рванул ворот одеяния. Другой смотрел с ужасом, трясся, как загнанный зайчонок.
— Убить священника — грех и вовсе тяжкий, — вспомнил Добродей.
— Ты и без того грешен, сын мой… С самого рождения.
— Так и есть. Да и рай ваш… на кой он мне сдался теперь?
— Господь милосерден и всеведущ… — затянул было тот.
Добря на миг представил себя в ирийском саду, по которому рука об руку идут Дира и Осколод, раба божья Ирина и муж ее Николай… и одним движением перерезал попу горло.
Другой священник не просил. Но теперь чем дальше от рая, тем лучше.
На окровавленном полу под ногою блеснул самоцветами нательный крест.
Глава 4
— Прятаться больше не к чему. Да и жизнь нынче стоит не дороже мешка гнилой репы, — рассудил Добродей, поднимая распятие.
Он безотчетно вытер клинок, окровавив занавес, снял засов, пнул двери и спустился вниз, никого не встретив. Даже девки, души не чаявшие в бедной княгине, разбежались. С тем и вышел в город.
Самому пытать смерть — не по-христиански, а искать жизни теперь незачем.
В городе не было суматохи, какую думал застать Добродей. Все чинно и мирно. Люди сами впускали варягов, а те и пальцем никого не тронули. Сам Олег ждал на площади, для него невесть откуда принесли высокое кресло с резной спинкой, будто и в самом деле князь. Тут же толпились жрецы старой веры во главе с Ярооком. Рядом с Олегом неизменный Гудмунд, порядком поседевший, но ещё крепкий на вид Сьельв, чуть поодаль грузный Хорнимир и некоторые бояре из местных. Подале — стайки мальчишек, разглядывают во все глаза.
«Если спросит, скажу все как есть!» — решил Добродей, но лезть на глаза Олегу не хотелось. Остановился, к нему тут же подошли другие, неприкаянные нынче воины Осколода.
— И что говорит Новгородец? — бесцветно спросил Добродей. — Какие новости?
— Что говорит? Велел всем христианским жрецам убираться прочь и хазарским ростовщикам тоже. Сутки дал. Ослушаются — обещал прирезать.
— А они?
— Все жить хотят, — хмыкнул дружинник. — Очень. Ромеи подались на Запад. А хазары ушли через Лядскую заставу, в каганат лыжи навострили. Не, попов я бы не трогал. Они в своем тряпье на баб похожи. Но кто же с бабами воюет? А вот с хазарами — с ними разговор короткий. Да и народ как бы не против позабавиться…
— А он отпустил. До самых ворот с ними шли варяги. Охраняли, вот дурни! — возмутился кто-то рядом.
— Почему? — спросил Добродей.
— Так ведь ясно дело, и полумесяца не пробежит, как степняк в ворота детинца постучится.
— Не, они без стука. А коли и будет — так от копыт.
На площадь ворвался запыхавшийся воин. Лицо красное, глаза выпучены, дышит тяжело, жадно. Он бросился к Олегу, поклонился, затараторил. Добродей видел, как приподнялись брови Новгородца, он даже привстал, выслушивая этот доклад. Короткий взмах руки стал знаком для другого воина, который спешно снял с пояса рог и поднес его к губам.
