Стало быть, все это время я вел себя правильно.
Стоило ему уйти, возникло странное ощущение. Померещилось вдруг, что автопилот не отключен. Нет, я не о динамике с артикулятором — оба молчат. И вообще не об изъятой машинерии.
Хотел прислушаться к себе повнимательнее, но тут принесли переданный по просьбе узника словарь. Бесценную мою скудельницу вымерших речений. Огладил заклеенный тряпочкой корешок, вдохнул легкий аромат тления, открыл.
Фигуралы — осужденные к сожжению на костре.
Шофферы — разбойники во время первой революции.
Скудельница — общая могила во время сильного мора или по какому-либо несчастному случаю.
И ощущение возникло вновь. Я оглядел стены своей одиночки. Что, собственно, изменилось, кроме непрозрачного фона? Был бледно-сиреневый, стал грязновато-бежевый. Отгородился от мира, сижу читаю. Иногда, правда, требуется личное присутствие. ПОДЬ СЮДЫ. Только уже не в письменной, а в устной форме. Иду, отвечаю, не думая, что попало, возвращаюсь в изолятор, продолжаю читать.
А вокруг все идет своим чередом. Как прежде, без моего участия. Кипят страсти, кто-то проплачивает манифестации в мою защиту, кто-то оказывает давление на следствие, роет землю Славик Скоба, потирает ладошки адвокат, еле слышно стрекочут клавиатуры ноутбуков — это журналисты стремительно дискредитируют тех, кто посмел лишить меня свободы.
Я сижу на койке, выпрямив позвоночник и слепо уставив глаза в непрозрачный фон. Раскрытый словарь лежит у меня на коленях, а по спине бегут мурашки.
Вы слышите?
Это работает мой бот.
Он исправен. Его невозможно отключить. Разве что уничтожив все его составляющие, но это уже будет геноцид.
Не удалось вам меня разоружить, милостивые государи. Усилиями социума сотворен кумир. Леонид Игнатьевич Сиротин. Подвижник. Мученик. И горе тому, кто посягнет на оный истукан! Иными словами, пропасть мне в любом случае не дадут. За несколько месяцев пребывания в «Мицелии» я, как выясняется, стал тем самым стержнем, выдерни который — и все распадется. Трудно даже представить, какое количество людей связало свое благополучие с очередным переделом собственности, затеянным нашей фирмой. Моей фирмой.
Это еще надо осознать.
Следователь с каждой новой беседой становится все задумчивее. Я уже обнаглел до того, что в любой момент, сославшись на усталость, могу прервать допрос, выставить непрозрачный фон в виде четырех стен грязновато-бежевого оттенка и перебирать в свое удовольствие редчайшие словесные окаменелости.
Ихногномоника — искусство находить следы.
Арестограф — собиратель судебных приговоров.
Катапонтизм — смертная казнь чрез утопление.
Наконец одним прекрасным утром мне приносят помятый в аварии футляр (откуда взяли?), содержащий недостающие части автопилота.
— Вот, Леонид Игнатьевич, — вздыхает мой ихногномон. — Извините за беспокойство, все выяснилось, вы свободны.
Он улыбается. Впервые. Видно, что безумно рад сбагрить это гиблое дело, уж не знаю, в чем оно состояло. Не удержавшись, добавляет интимно:
— Зря вы стирали записи, Леонид Игнатьевич. Просмотри мы их сразу, освободили бы в тот же день…
Интересно, кого ж они там такого углядели, что следствие сразу пришлось свернуть?
Сдержанно благодарю, однако доставать из футляра амуницию свою не спешу. Да и стоит ли ее теперь вообще доставать?
Пусть отдохнет.
На улице начало октября. Бабье лето. Возле проходной толпа человек в пятьдесят. Ждут меня. Самым оперативным оказывается представитель недружественной прессы.
— Как вы сами объясняете ваш внезапный арест и не менее внезапное освобождение?
Мои губы кривятся в усмешке.
— Изучайте протоколы ментовских мудрецов.
Одобрительный смех в толпе. Дружественная пресса стремительно записывает афоризм. Видимо, завтра же бабахнут во всю ширь газетной страницы.
Оказавшийся рядом Славик Скоба оттирает плечом бесстыжего журналюгу и сопровождает меня до машины. Там ко мне с визгом кидаются с двух
