А я вдруг представил, как в его контактных линзах сначала бежит отшифровка моего вопроса: «Ал жаз (?) умер, а ВИЧ…» — после чего вспыхивает ни к чему не обязывающее: «Что-нибудь случилось?»
— Выписывают меня завтра, — сказал я. — Так что видеться теперь будем пореже.
— Да, это грустно, — признал он. — А почему вокруг одни боты?
— Олжас Умерович! Вы в курсе вообще, что автопилот не воспринимает членораздельной речи?
— А она членораздельна? — осторожно осведомился он.
— Ну, если на слух, то… пожалуй, да.
— Это только кажется, — успокоил он. — На слух! Думаешь, с тобой говорят членораздельно? Это ты их слышишь членораздельно! Какая-такая у них речь на самом деле, ты не знаешь. А бот — что бот? Бот — машина. Ему без разницы. Что слышит, то и пишет…
— Но это же ужасно!
— А что не ужасно? — меланхолически отозвалась глыба в белом халате. — Все ужасно. Что ж теперь, застрелиться и не жить?
— Тоже выход… — уныло согласился я.
Он встревожился. Даже из-за стола восстал.
— Э! — предостерегающе произнес он. — А вот этого не надо. Ты нам тут статистику не порть. Среди наших клиентов еще ни одного самоубийцы не было… Коньяк будешь?
— Буду, — сказал я.
Как он ухитрялся при таких размерах передвигаться в крохотном своем кабинетике, ничего при этом не сворачивая и не обрушивая, до сих пор представляется мне загадкой. Олжас Умерович замкнул дверь, поставил на стол две рюмки, после чего взял со стеллажа колбу с прозрачно-коричневым содержимым. В содержимом проскакивали золотистые искорки.
— Разливной, — пояснил он. — С завода.
— С нашего?
— Зачем с нашего? Тираспольский «Квинт». Настоящий. Друзья контрабандой привозят.
И, похоже, не соврал. Коньячок оказался дивный. И рюмка солидная.
— Олжас Умерович, — начал я в тоске. — Вы серьезно полагаете, что смысл речи больше зависит от того, кто…
— Конечно! — вскричал он, даже не дав досказать. — Ты думаешь, зачем с тобой говорят? Чтобы тебя услышать? С тобой говорят, чтобы себя услышать! Не знал, да?
— Знал, но…
— Хэ! Знал! Тогда чего удивляешься?.. Обидно. Понимаю, обидно. Такой умный, такой глубокий — и на фиг никому не нужен! А бот — нужен. Потому что другим говорить дает. В любом режиме!
— Но там же в распечатке белиберда прет сплошная! — взвыл я. — Он же на белиберду отвечает!
— А ты на что отвечаешь?
Я запнулся, задумался. Вспомнил бывшую свою начальницу, вспомнил Цельного с его обидами на интеллигента Штопаного, вспомнил Эдит Назаровну, вспомнил трех девиц под акацией. Белиберда… А ведь и впрямь белиберда. Да, вот с этой точки зрения я проблему как-то еще не рассматривал.
Бессвязные мысли, изложенные с помощью связной речи, действительно запросто могут обмануть и прикинуться плодами разума. А бот, чисто механически дробя фразу, невольно этот обман разоблачает. Заставляет форму соответствовать содержанию.
Глядя на меня, Олжас Умерович крякнул.
— Стефана Цвейга читал?
— Читал.
— «Звездные часы человечества»?
— Читал.
— Человек не может быть гениален двадцать четыре часа в сутки,
— с укоризной напомнил он. — Ты чего от ближних хочешь? Чтобы они двадцать четыре часа в сутки думали?
— Да пять минут хотя бы! — огрызнулся я.
— Э-э… — сказал Олжас Умерович и налил по второй.
Весело. Всю жизнь пытался спрятаться, забиться куда-нибудь, спасаясь от окружающей бессмыслицы, и забился в итоге в самую ее середку.
— Вот вырублю его на фиг… — пригрозил я в отчаянии и выпил.
— Дело, конечно, твое, — уклончиво отозвался оператор. — А зачем?
— То есть как, зачем? — вспылил я, со стуком ставя пустую рюмку на откидной лоток возле подлокотника. — Я что, двадцать четыре часа в сутки
