или моржа.
Орво зорко следил за ним. Когда шаман приходил к ним в ярангу, Пыльмау с застывшим лицом садилась в стороне. Орво, как со взрослым, беседовал с десятилетним Яко о приметах, о сроках и способах охоты, о прогнозах на грядущую зиму. Юноша, наделенный звериным чутьем, обнаруживал недюжинный человеческий ум и сметливость. Но почти всегда их беседы принимали странный оборот, и сердце матери болезненно сжималось.
— Говорят, души хитрых и злых шаманов вселяются в белых волков? — к примеру, ни с того ни с сего замечал Яко.
— Может быть, — хмыкнув, невозмутимо отвечал Орво.
— И они становятся вожаками волчьей стаи?
— Случается и такое.
— А я? Я тоже вожак?
Орво пыхтел трубкой и кивал с серьезным видом:
— Ты самый сильный, Яко, самый смелый. Айны могут жить спокойно, пока ты их защищаешь.
Часто, впрягшись в нарты вместо собак, Яко катал по десять ребятишек за раз. Завалившись в снег, они с радостным визгом осаждали его, висли, как собаки на медведе, а он осторожно раскидывал их, стряхивая в снег.
— Можно, я возьму у Пыльмау твой винчестер, когда ты умрешь, Яко? — в пылу такой веселой возни и в полном восхищении от его силы воскликнул один из мальчиков.
Все замолчали в испуге, а Яко громко рассмеялся и закинул мальчишку в сугроб.
Когда он уходил охотиться, Орво отправлялся за Пыльмау, и они вместе шли за ним во льды.
— Сынок! Яко! Вернись! — звала Пыльмау, хотя всей душой противилась требованию Орво учить сына беспрекословному послушанию. — Он не слышит, — обернувшись, в первый раз сказала она. — Пойдем домой…
— У него слух медведя, не забывай. Еще! — отрывисто приказал Орво, а потом поинтересовался, слышал ли Яко зов матери.
— Я думал, мне почудилось, — удивился тот.
— Когда в следующий раз почудится такое, сразу возвращайся.
— Зачем?
— А вдруг матери плохо и некому помочь?
С тех пор Яко всегда отзывался на далекий материнский голос.
Однажды Орво пришел в ярангу охотника Пачука. Хозяин заметался, но шаман с недовольным видом отказался от угощения, а усевшись, неприязненно сказал:
— Холодная у тебя яранга, Пачук, не пахнет жильем. Все потому, что один живешь. Почему не женишься?
Пачук угрюмо молчал, и это окончательно разъярило Орво.
— На Пыльмау все поглядываешь, никого не стесняясь, а? Будто больше нет женщин в стойбище? Не боишься, Пачук, гнева богов? Что глаза у тебя вытекут, что падучая разобьет? — в страшном гневе шипел Орво. — О себе только думаешь?!
Охотник забормотал, возражая, но Орво указал на оленью шкуру под ликами домашних божков.
— Поклянись, что и в мыслях не имел такого. Иначе пусть духи покарают тебя!
Пачук отбил поклоны, густо смазал лики богов нерпичьим жиром, ночью заболел сильной лихорадкой и через три дня угас.
«Прости меня, айн, — мысленно сказал Орво, вместе с другими проводив охотника к последнему пристанищу, — но страсть Пыльмау принадлежит только племени…»
Прошло еще четыре года. Среди зимы Яко нырял в ледяную прорубь и ловил руками рыбу. Завернувшись в длинный меховой балахон с капюшоном, он возвращался домой с целым мешком больших серебристых рыбин, и издалека было видно, как валит пар от его огромного горячего тела.
Орво без конца заставлял сына Пыльмау бороться со взрослыми охотниками. Юноша легко заваливал на лопатки любого, а однажды сломал сопернику руку и вовсе отказался от поединков, чем вызвал недовольство шамана. Стойбище в полной тишине слушало, как в своей яранге Орво впервые кричит на Яко.
Сын Пыльмау изумленно смотрел на шамана, которого охватило ужасное отчаяние… да просто горе! Оправдывался:
— Я не хочу делать им больно…
— Когда голодная волчья стая с белым волком во главе придет в стойбище и окружит дом твоей матери, мой дом, дом любого айна, ты выйдешь к волкам и скажешь: я не хочу причинить вам боль, ешьте нас всех! — презрительно сказал шаман.
— Я возьму вожака за загривок и за ноги, вот так, — Яко показал, — и разорву пополам!
— Слабого лемминга ты разорвешь, а не волка. На большее у тебя не хватит сил!
— А у тебя, однорукий?! — покраснев от злости, выпалил Яко.
