быть, не совсем обычный случай, происшедший в мае сего года, потом он превратился в вопрос повестки дня, его обсудят, поставят на вид директору, старшему пионервожатому, осудят (посмертно) душевную слабость членов ВЛКСМ Сероба Варданяна и Асмик Саруханян, разработают соответствующие мероприятия…
– Наверное, будет лучше, если я напишу.
– Но учти наши замечания. Сколько экземпляров вашей газеты идет за границу?
– Не интересовался.
– А надо бы. Одним словом, пиши, не думай, что мы ограничиваем тебя. Пиши.
Могилы наивных детей в соседстве с атомной станцией! Нелепо, но это ничего. И при коммунизме, наверное, будут совершать самоубийства во имя любви. Когда-нибудь за это будут ставить памятники. Памятник Неизвестному влюбленному. И если Погос Степанян доживет до тех времен, он произнесет проникновенную речь и вас, может, вспомнит, приведет в пример. А теперь… Теперь ваша смерть просто свершившийся факт, его изучают, обсуждают…
Вошла секретарша.
– Завтракать будете? – спросила она.
– Да. Левон, тебе чаю или кофе?
– Кофе, – ответил Левон.
Степанян поднялся и пересел за низенький столик в углу. Кофе пили молча. Погос, как и в былые времена, втягивал питье очень шумно. Левон был доволен: за столиком Степанян больше походил на прежнего Погосика, прибавился только длинный мундштук.
– Ну, рассказывай.
– Я, кажется, все рассказал, остальное напишу.
– Не об этом я, – отмахнулся Степанян. – Кого из ребят видел, что поделываешь? Времени нет собраться. – Он посмотрел в окно, потом скользнул взглядом по книжному шкафу. – И читать некогда. Ты прости, я даже твою последнюю книгу не читал.
– Ничего не потерял. Бабель полагал, что человеку достаточно прочесть не больше шести книг за свою жизнь…
– Шесть – мало.
– Я еще не кончил, – сказал Левон. – Но для того, чтобы отобрать их, надо прочесть двадцать пять тысяч. Бабель пишет, что…
– А это много. Ты вот лучше скажи, чего не женишься?
– Не знаю. Говоришь, директор жалуется?
– Не придавай значения. Я куда-то его жалобу задевал. Печальная история.
– Печальная – не то слово.
– Рассказывай… – Съежившись в своем кресле, Степанян закрыл глаза, напоминая маленького мальчика на качелях, который жмурится от солнца. Дед его был сасунец, из семи братьев только он один спасся, добрался до Еревана. – Рассказывай.
Левон вдруг нашел нужные слова и начал обстоятельно, долго и горячо все излагать, словно читал по писаному. Он чувствовал себя в роли защитника Сероба и Асмик, хотя теперь им это было ни к чему. Степанян слушал внимательно, даже забыл про хлеб с маслом и выпил уже остывший чай.
– Значит, гроб с телом девушки ставили в церковь?
– Вначале, пока о ней судачили, не разрешали. А после врачебного освидетельствования поставили.
– Да-а!..
– На похоронах были только двое из их класса.
– Да-а?…
В раскрытое окно ворвался весенний ветер, наполнив комнату прохладой. Степанян открыл глаза и уже был не прежним маленьким мальчиком. Он о чем-то сосредоточенно размышлял. Левон глядел в окно, сожалел о рассказанном, чувствуя себя выжатым, как лимон.
– Значит, так. – Степанян встал, медленно и важно подошел к письменному столу, опустился в кресло и потер лоб. – На обсуждение придешь и будешь выступать.
– Когда оно состоится?
– Посмотрим, пока вопрос изучают. – Он протянул руку. – Захаживай. Привет ребятам.
На улице нещадно палило солнце.
Подняться к Ваграму не разрешили. Ашот сам спустился к нему.
– Во вторник или в среду, наверное, будут оперировать. Сердце вроде приходит в норму. Он только что о тебе спрашивал.
– Что говорил?
– Просто спросил. Мать сейчас у него. Левон посмотрел на Ашота как судья и палач.
– Слушай, ты мне голову не морочь. В чем дело?
– Спасение в операции, уверяю тебя,
