Солдат там с каждым годом становилось всё меньше; отец сказал, что скоро часть вообще прикроют — стратегического значения у неё не было никакого. Раньше за селом была станция и даже одноэтажное здание вокзала — но с тех пор как село перестало добывать торф и вымерло, там давно уже не останавливались никакие поезда.
Несколько лет назад солдатики ходили в деревню за молоком, а потом прекратили. Расхотелось, наверное.
Но в части ещё дымили котлы, маршировали солдаты, изредка громыхал мат. Всё отсвечивало на солнце: спины, кастрюли, окна, плац, кокарда офицера. Два срочника, зашкеревшись, курили в кустах за столовой.
Солдаты сверху смотрелись как игрушечные.
Пацан немного поиграл ими в войну и поспешил домой.
В одной руке у него были буквы, другой он пытался удерживать себя за цветы, отчего, когда он сполз с насыпи, рука стала зелёной и вся горела.
Одна ладонь была горячая от букв, вторая от стеблей.
— Москва проехала, пора вечерять, — сказал отец, но голос у него был такой, словно рыба ему попалась дурная, с родимым пятном, с бледным больным глазом: и выбросить жалко, и есть страшно.
— Ты зачем лазил на пути, бродяга? — спросил пацана отец, усаживаясь за стол.
Бабушка поставила мужикам тарелки и тихо, словно пугаясь, звякнула ложками.
Пацан молчал.
Отец начал смуро есть, изредка поглядывая в окно.
Он сроду не тронул сына, но пацан всё равно его боялся.
Бабушка не желала приступать к еде, пока за столом не воцарится мир. Ей казалось, что возьми она хлеб или, упаси бог, ложку — всё вообще пойдёт наперекосяк.
Отец, на мгновение позабыв, что ему положено быть суровым и строгим, спросил у бабушки:
— А чего сарай открыт? — и кивнул за окно.
— Да два цыплока куда-то потерялись. Звала-звала, нету.
— Это бандеровской кот, — сказал отец уверенно. — Я сказал уже Бандере: прибью иуду.
— Ой, да не бандеровский, — сказала бабушка. — Он лентяй, лежит целый день — кот Бандеры… Какие ему цыплоки! Его хоть за усы тащи — не проснётся.
Пацан, сообразив, что от него отвлеклись, вдруг высыпал на стол буквы. Под вечерней лампой они отсвечивали как серебряные. Расставил их в форме слова «Москва».
Отец, прищурившись, смотрел.
— Красиво, — сказал. Потянулся и взял одну из букв.
Бабушка тоже полюбовалась, но прикоснуться не решилась.
Пацан быстро доел свою картошку, выпил молока и ушёл в комнату читать книжку. Детских книжек в доме было три — одна в картонной обложке, а две другие без обложек и названий.
— Откуда ты прознал о насыпи-то? — спросила бабушка на кухне.
— Бандера сказал, — ответил отец, щетиносто усмехаясь. — Всё, наверное, решал: как ему приятней будет — что этот бродяга снова полезет под состав, или что я его вздую дома. Выбрал: лучше, если вздую.
По молчанию бабушки было слышно, что она не согласна с отцом. Бабушка считала Бандеру неплохим мужиком.
Она всех людей считала хорошими.
Для бабушки любое человеческое несчастье было равносильно совершённому хорошему делу. Мужик запил — значит, у него жизнь внутри болит, а раз болит — он добрый человек. Баба гуляет — значит, и её жизнь болит в груди, и гуляет она от щедрости. Если кому палец отрезало на пилораме — это почиталось вровень с тем, как если б покалеченный весь год соблюдал посты. У кого вырезали почку — это всё одно что сироту приютить.
У бабушки это очень просто в голове укладывалось.
Бандера жил с женой и тремя маленькими внуками. Какого они пола, пацан толком так и не знал — детей редко выпускали за ворота. Они попискивали где-то в глубине дома или в коровьем стойле, куда их перетаскивали, когда Бандера доил коров — он сам доил.
Пацан слышал от бабушки, что раньше неподалёку от деревни была тюрьма, где сидел то ли отец, то ли дед Бандеры, — и, выйдя на волю, остался тут жить. Но род их всегда вёл себя скрытно, нешумно.
Пацан иногда подолгу стоял у бандерина дома — понапрасну ждал, что его подпустят к детям, он бы поиграл с ними.
В былые времена в бандерином дворе всегда обитало множество разнообразных, шумных и пушистых собак. Жена Бандеры собирала их и сдавала на шкурки в какую-то живодёрню.
У них был сын, белесый, рослый, видный, рубашки всегда носил с завёрнутыми по локоть рукавами. Наглядевшись на него, пацан тоже стал носить так
