Старый перевел на него изумленный и даже неприязненный взгляд.
— Ты что городишь?! Тебе в уши нассали, а ты и рад обтекать, да?
— Нет, командир… я людей знаю. Эти — тряслись оба, молодой вообще весь в соплях-слезах. Клялись, божились, извинялись… Не врали они.
Старый только фыркнул и замолчал надолго.
Дорога сквозь ночь уже казалась бесконечной. Пару раз сбивались с пути, приходилось вылезать с фонарями, чтобы отыскать следы колонны — грязные разъезженные борозды среди мокрой росистой травы.
Все вымотались. В «американцах» мехводы уже отдали рычаги товарищам и пытались спать.
Рассветало, когда впереди показалась широкая, на весь горизонт, лесополоса. Это был конец пути.
— Костры жгут, что ли? — пробормотал радист, увидев столбы дыма над деревьями.
— Многовато дыма для костров, — отозвался Старый. — Может, просто лес выжигают, сектора чистят.
Они наконец въехали в лес, где колонна вчера проложила приличную просеку. Старый нахмурился — дым пах отнюдь не кострами, а скорее горелой соляркой. Это чувствовалось даже сквозь вонь танковых выхлопов.
— Не нравится мне… — начал было он, но тут же замолчал.
Впереди стояли горелые «матильды» — четыре машины. Все повернуты навстречу Старому — словно хотели вырваться из этого леса, но не смогли.
Из башенного люка ближайшего танка торчала черная обугленная фигура танкиста с протянутыми вперед застывшими руками.
Еще несколько тел, таких же черных, лежало беспорядочно между машинами.
— Что тут за херня… — пробормотал Старый, чувствуя, как по спине бежит холодок. — Длинный, послушай-ка рацию.
— Тихо, — настороженно ответил тот через минуту.
Еще через пять минут, не встретив никакого охранения, они въехали в лагерь.
Вернее, в то, что от него осталось.
Старый высунулся из люка и довольно долго просто смотрел, не говоря ни слова.
Он многое успел повидать, но сейчас, казалось, в одном месте собрали все страшное, жестокое, безнадежное, что было в жизни.
Присыпанная пеплом земля дымилась почти на всей площади, из-за бесчисленных воронок она напоминала ломоть хлеба, опаленный костром. Тлели поваленные деревья, догорали остовы грузовиков. Уцелевшие деревья, оставшиеся без листвы и мелких веток, напоминали речные коряги. И среди этого — танки, танки, танки… Искореженные, сгоревшие, развороченные, с вырванными башнями и вывороченными катками.
Здесь еще теплилась какая-то жизнь, но она тоже выглядела страшно. Вдали носились и перекрикивались бойцы санбата, таскали раненых. Санитаров не хватало, раненые шевелились и стонали чуть ли не на каждом квадратном метре.
Единственная палатка с красным крестом была окружена теми, кого успели притащить и перевязать — человек пятьдесят сидели на опаленной земле, почти не шевелясь, как куклы. Из палатки доносились дикие крики — с кого-то снимали остатки одежды по свежим ожогам, кому-то вырезали осколки, кто-то лишался ноги или руки…
Повсюду было много мертвых.
Старый чувствовал, что в его ушах занимается какой-то свист, а перед глазами плывут желтые пятна. Сознание отказывалось принимать эту картину, душа не верила в происходящее.
На подъехавший взвод никто не обратил внимания, даже трофейный «Тигр» не привлек интереса.
Старый вдруг увидел знакомого — толстого усатого старлея из хозроты. Тот сидел на бревне, покачиваясь и поглаживая перебинтованную руку.
Старый выскочил из люка и присел рядом.
— Давно бой был?
Старлей покачал головой.
— Не бой. Бойня.
— Я не понял. Что это все означает?!
— Есть курить?
— Найдем… — Старый махнул рукой Кирзачу. — Ты рассказывай, что было-то?
Старлей помолчал, криво усмехнулся.
— Ночью налетели, — проговорил он. — Со всех сторон. Даже с неба.
— Как это?
— Не знаю, как. Говорю, что видел. Долбили полчаса или около того. Грохот такой стоял, что до сих пор в ушах хрустит. И не денешься никуда. Отовсюду огонь. Никогда такого не было. Никто толком и ответить не успел, танки горели как спички. В жизни такого не видел.
