говорил Николай. – Он поэтичен во всем и, наверное, больше всего прекрасен в своих стихах. А стихи его, если раз только услышишь, то не забудешь никогда в жизни! Это настоящие песни свободы. Вы только послушайте, что он написал в одном из своих стихотворений:
Стихи Байрона, отрывки из его поэм Раенко, отлично владеющий английским языком, переложил на русский Натали хорошо понимала английские стихи. Виктор Петрович – хуже. И когда некоторые строфы не доходили до него, юнкер вторично читал ему их в своем переводе…
На Сдаржинского поэзия Байрона подействовала, как хмельное вино. Он сидел буквально опьяненный звучными пламенными строчками. А когда через некоторое время Раенко, взглянув на часы, куда-то заторопился и, откланявшись, покинул гостиную Натали, Виктор Петрович, словно очнувшись от какого-то странного гипноза, порывисто поднялся с кресла и подойдя к кузине, стал страстно целовать ее руки.
Хотя это было грубым нарушением их договора – Натали строго-настрого запретила такое ухаживание – сейчас она ничем не выразила своего неудовольствия, относя его порыв к действию только что прослушанных стихов.
– Вам так… понравился Байрон? – спросила она, поднимая свои тонкие сросшиеся брови.
– Необыкновенно! Стихи этого английского лорда заставляют меня даже простить юнкеру его влюбленные взгляды, которые он бросал на вас…
– Полноте – не фантазируйте! – перебила его, вспыхнув, кузина. Как вы можете такое говорить? Ведь он совсем мальчик.
– Он уже совсем не мальчик. Это первое…
– А разве вы не знаете, что при равенстве лет мы, женщины, все же всегда старше вас, мужчин? Это отмечает, если не ошибаюсь, в своих персидских письмах Монтескье… Да, по-моему, Монтескье…[39] – возразила Натали.
– Но, дорогая кузина, вопреки всем философам амур не всегда придерживается их взглядов. Если вы запрещаете мне ухаживать за вами, то несправедливо это позволять другим.
– Пожалуйста, избавьте меня от этих подозрений, – с досадой, закусив губу, сказала кузина. – Я никогда не предполагала, что вы такой ревнивец. Стыдитесь! Это совсем не подходит вам…
Но странно, в голосе ее не было раздражения. И чуткий слух Виктора Петровича уловил в ее тоне новые, полные дружеского участия, интонации. Они настолько обрадовали его, что все ревнивые подозрения Сдаржинского, связанные с юнкером, мгновенно исчезли. Серые глаза Виктора Петровича повеселели. Он с благодарностью подумал о юнкере и только что прочитанных им стихах Байрона – может быть, они являются причиной неожиданной благосклонности к нему кузины.
С этих пор Сдаржинский стал питать искреннее, уже ничем не омраченное, расположение к Раенко, который в свою очередь, испытывая то же чувство к нему, стал почти ежедневно встречаться с ним в гостиной у Натали.
Николай рассказывал им все новые и новые занимательные истории о своем продолжительном пребывании за границей, знакомя с неведомым им миром европейских вольнодумцев, увлекательно рассказывая о карбонариях, их «вентах». Эти беседы обычно заканчивались прослушиванием стихов английского поэта, которые по-прежнему самозабвенно читал Раенко.
И Виктор Петрович с Натали стали в разговорах между собой называть Николая не иначе, как другом Байрона.[40]
VII. «Мщение волку за угнетение агнца!»
Все свободное время от службы на армейской конной батарее, что стояла на окраине города. Раенко посвящал друзьям и знакомым. По своей натуре он был человек общительный и успел за короткое время пребывания в Одессе приобрести их огромное множество. В основном это были молодые офицеры или греческие эмигранты – торговцы и мореходы.
Такой выбор знакомых у Раенко был совсем не случаен. Молодые офицеры, как и греческие эмигранты, были охвачены мыслями и настроениями, близкими и понятными самому Раенко.
На оживленных одесских улицах, особенно на главной тогдашней торговой магистрали города – Александровском проспекте[41] – и всех трех базарах – Старом, Греческом и Новом, где всегда толпился народ возле магазинов, лавок, торговых рядов, лабазов, складских подвалов-«мин» было многолюдно. Здесь одесситы узнавали последние новости. Их приносили приезжие, прибывавшие в портовый город, как сухопутьем, из самых отдаленных мест огромной российской империи, так и на кораблях из заморских стран.
В период одесских «слякотных» зим, когда намокший грунт незамощенных улиц превращался в вязкое болото, торговый центр города пустел. Только редкие одинокие пешеходы двигались по океану грязи на так называемых в Одессе «ходулях» – особых, выше колена, деревянных сапогах, которые одевали на обычную обувь.
Хотя март 1821 года в Одессе был особенно гнилой и город утопал в грязи, на Александровском проспекте и всех трех базарах как никогда толпился народ. Здесь с утра до самых сумерек усатые греки, арнауты, болгары, молдаване, обмениваясь между собой выразительными взглядами, оживленно беседуя, покупали за баснословно высокие цены неизвестно откуда привезенные длинноствольные ружья, кинжалы, пистолеты, кривые турецкие сабли и ятаганы, боеприпасы и амуницию.
Покупатели в большинстве случаев не были жителями Одессы. Некоторые приехали из Крыма. Другие – из причерноморских сел и хуторов. Многие из них являлись профессиональными воинами – солдатами и офицерами русской армии, служившими в так называемом греческом батальоне. Почти все были военнослужащими, временно уволившимися в связи «с важными семейными обстоятельствами».
Толпы жителей греческого происхождения также запрудили вымощенную камнем театральную площадь города – единственно чистый островок среди окружающего грязного уличного болота. Театральную площадь – форум Одессы, окружали: небольшой дом, принадлежащий формально уже уехавшему во Францию герцогу Ришелье; отель барона Рено – очень похожий на средневековый замок с башнями – и величественный, как греческий храм, театр, выходящий фасадом к морю. Чуть в стороне виднелась открытая коллонада, напротив которой возвышались здания Думы и Управление градоначальника.
У дверей дома градоначальника уже несколько дней подряд стояла длинная очередь. Тут по
