— Хорошо. Завтра на рассвете вы подниметесь к нему вместе со мной.
— Нельзя ли сегодня вечером?
— Это невозможно — все уже закрыто. К приговоренному могу провести только я, а я, господин кюре, откровенно говоря, сейчас хотел бы заморить червячка. Другим ремесленникам запрещают работать после комендантского часа[65], но для моей работы не существует ни дня, ни ночи. Когда господам из этих, работающих в высшем суде, жить не быть надо выбить из кого-нибудь признание, они в дикую ярость приходят и готовы хоть всю ночь не спать, но своего добиться! Так и сегодня, все пошло в дело: и вода, и испанский сапог, и дыба.
Священник молитвенно сложил руки.
— Несчастный! Один, в темной камере, после таких пыток и в страхе перед близкой смертью! Господи, помоги ему!
Палач с подозрением взглянул на него:
— Надеюсь, хоть вы не доставите мне неприятностей? Мне хватает и этого монаха, Беше — он у меня вообще уже в печенках сидит: что бы я ни сделал — все ему мало! Клянусь святым Элуа и святым Косьмой, скорее уж в нем самом сидит дьявол!
Говоря это, мэтр Обен опустошал глубокие карманы плаща. Он бросил несколько предметов на стол, и девочки восхищенно закричали; но их восторженным голосам вторил чей-то крик ужаса.
Анжелика, широко раскрыв глаза, глядела на несколько золотых монет и на инкрустированную жемчугом коробочку, в которой Жоффрей держал сигары. Не владея собой, она схватила вещицу и прижала к себе.
Палач, нисколько не разозлившись, забрал у нее коробочку.
— Спокойно, девочка. Все, что я найду в карманах осужденного, по закону принадлежит мне.
— Вы вор! — задыхаясь, выпалила она. — Гнусный стервятник, мародер!
Палач неспешно взял с края полки стоявший там сундучок резного серебра и молча сложил в него свои трофеи. Его жена, продолжая прясть, покачала головой. Глядя на священника, она извиняющимся тоном прошептала:
— Знаете, они все говорят одно и то же. Не нужно на них сердиться. Но она все же должна бы понимать, что от сожженного и так проку мало. С трупа сожженного не получишь даже обычного товара на продажу — ни жира для аптекарей не остается, ни костей, которые…
— О, дочь моя, пощадите! — перебил ее священник, закрыв уши руками.
И он посмотрел на Анжелику глазами, полными сострадания, но она не заметила его взгляда. Дрожа, она кусала губы. Она ведь оскорбила палача! Теперь он точно откажет ей в той ужасной услуге, о которой она собиралась его просить.
Той же тяжелой, размеренной поступью Обен обошел вокруг стола и подошел к Анжелике. Засунув пальцы за широкий пояс, он спокойно спросил:
— Чем, кроме этого, могу вам служить?
Дрожа, не в силах вымолвить ни слова, Анжелика протянула ему кошелек. Он взвесил его в руке и снова уставился на нее ничего не выражающими глазами.
— Хотите, чтобы я удавил его?
Она кивнула.
Мужчина открыл кошелек и, высыпав несколько экю на широкую ладонь, ответил:
— Ладно. Сделаю.
Уловив испуганный взгляд молодого священника, слышавшего этот разговор, палач нахмурился.
— Вы же ничего не расскажете, кюре? Верно? Вы же понимаете, что я сильно рискую. Если кто заметит, у меня будут большие неприятности. Удавить нужно в самый последний момент, когда дым уже немного скроет столб с осужденным от публики. Вы же понимаете — я помочь хочу…
— Да… Я ничего не скажу… — выдавил аббат. — Можете на меня положиться.
— Я вас пугаю, не так ли? — заметил палач. — Вы в первый раз напутствуете осужденного на казнь?
— Во время войны, когда я раздавал подаяние, собранное господином Венсаном, я часто сопровождал несчастных, приговоренных к повешению, и шел с ними до самого дерева. Но то была война со всеми ее ужасами и ожесточением… А здесь…
И он удрученно показал на девочек, чинно сидящих за столом перед своими мисками.
— Здесь — правосудие, — торжественно закончил за него палач.
И он по-свойски облокотился на стол — было видно, что он не прочь поболтать.
— Вы мне нравитесь, кюре. Напоминаете мне одного тюремного священника, вместе с которым я долго работал. Честное слово, ни один из осужденных, которых мы отправили на тот свет, не умер, не поцеловав распятие — и это целиком его заслуга. Когда дело было окончено, он плакал, словно потерял собственное дитя, и частенько, чтобы привести его в чувство, мне приходилось заставлять его выпить бокал вина. Я до сих пор беру с собой кувшин с добрым вином — никогда не знаешь, что может случиться, особенно с учениками. Мой папаша был еще в подмастерьях, когда на Гревской площади четвертовали Равальяка, убийцу Генриха IV. Отец рассказывал… Хотя, если подумать, эта история вам вряд ли придется по душе. Расскажу позже, когда вы
