пообвыкнетесь. Короче, время от времени я вот что спрашивал у священника: «Кюре, ты как думаешь, сам-то я в ад попаду?» А он отвечал: «Если попадешь, палач, то я попрошу Бога, чтоб и меня туда же отправил». Постойте-ка, аббат, я вам сейчас кое-что покажу, это вас немного успокоит.
Мэтр Обен порылся в одном из своих многочисленных карманов и извлек оттуда маленький флакон.
— Рецепт я получил от отца, а он, в свою очередь, — от дяди, который был палачом при Генрихе IV. Изготавливает мне это снадобье под страшной тайной один из моих друзей-аптекарей, а я ему в обмен достаю человеческие черепа для какого-то чудодейственного порошка [66]. Такой порошок, дескать, лучшее средство от камней в почках или апоплексического удара, но помогает оно, только если сделано из черепа молодого человека, умершего насильственной смертью. Что ж… такая уж у аптекарей работа. Я ему притаскиваю череп-другой, а он, ни слова не говоря, делает мне это снадобье. Так вот, если дать несколько капель микстуры тому, кто находился под пыткой, к нему возвращаются силы и он меньше страдает от боли. Но даю его только тем, чьи родственники мне заплатили. Как говорится, услуга за услугу, верно, господин аббат?
Анжелика слушала, как завороженная. Палач повернулся к ней.
— Хотите, чтобы я завтра утром дал ему немного?
Побелевшие губы плохо слушались ее, но она смогла ответить:
— Я… у меня больше нет денег.
Обен взвесил на руке кошелек:
— Ладно, войдет в общую плату.
И он снова открыл сундучок, чтобы убрать туда деньги.
Анжелика пробормотала что-то на прощанье и вышла за порог.
Ее тошнило. Поясница болела, все тело как-то странно ломило. И все же на шумной площади, среди криков и смеха она почувствовала себя лучше, чем в зловещей атмосфере дома палача.
Несмотря на холод, двери лавочек оставались открытыми. В этот час, как обычно, соседи болтали друг с другом. Стражники вели в тюрьму Шатле вора, снятого с позорного столба, и ватага мальчишек швыряла в него снежками.
Позади себя Анжелика услышала торопливые шаги. Молодой аббат, тяжело дыша, догнал ее.
— Сестра… Моя несчастная сестра… — бормотал он. — Я не могу допустить, чтобы вы ушли в таком состоянии!
Она резко отпрянула. В полумраке, при свете жалкого фонаря одной из лавок, ее лицо казалось бледным, почти прозрачным, а зеленые глаза светились фосфоресцирующим огнем, так что священник испугался.
— Оставьте меня, — холодно произнесла Анжелика, — вы ничего не можете для меня сделать.
— Сестра моя, молите Господа…
— Во имя Господа завтра сожгут моего ни в чем не повинного мужа.
— Сестра, не умножайте своей скорби бунтом против Небес. Вспомните, что во имя Божие распяли и нашего Спасителя [67].
— Этот вздор, который вы несете, сводит меня с ума! — пронзительно вскричала Анжелика, и ей самой показалось, что ее голос идет откуда-то издалека. — Мне не будет покоя до тех пор, пока, в свой черед, я не покараю одного из ваших собратьев, пока ненавистный монах не умрет в тех же чудовищных муках, что и мой муж!
Она прислонилась к стене, спрятала лицо в ладонях, и из ее груди вырвались ужасные рыдания.
— Но вы его увидите… скажите ему, я люблю его, я люблю его… Скажите… О, я была с ним счастлива. И еще… спросите, какое имя мне дать ребенку, который должен родиться.
— Я все сделаю, сестра моя.
Он хотел взять ее за руку, но она отпрянула, повернулась и пошла своей дорогой.
Священник не пошел за ней. Подавленный тяжким грузом людских страданий, он скрылся в улочках, по которым еще бродила тень господина Венсана.
Анжелика спешила к Тамплю. Ей казалось, что она теряет рассудок, потому что со всех сторон слышались крики и в висках непрерывно стучало:
— Пейрак! Пейрак!
Наконец она остановилась. Нет, ей не почудилось.
Взобравшись на каменную тумбу, — она служила для того, чтобы всадники поднимались на нее, садясь в седло — тощий мальчишка во все горло распевал хриплым голосом последние куплеты песенки; под мышкой он зажимал целую стопку листков с полным текстом.
Анжелика вернулась и попросила один листок. Дешевая бумага еще пахла непросохшей типографской краской. На темной улице разобрать слова было невозможно. Анжелика сложила листок и пошла дальше. По мере того как она приближалась к Тамплю, мысли о Флоримоне вытеснили все остальные.
