«Твикси» опять вернулся как раз, когда Кип собрался уходить.
— Здесь некто хочет поговорить с человеком по имени К.М. Это важно.
— Есть здесь кто-нибудь с такими инициалами? — спросил тощий парень.
— …Хорошо, в любом случае продолжай, Твикси.
— Это сообщение. Один глоток — это полглотка; два глотка — это на один глоток больше, чем надо; три глотка — это не глоток.
Голос женщины позади превратился в крысиный писк, когда Кип закрывал дверь.
К.М. Совпадение. Но один глоток — это полглотка, он согласен. Или восемь, или десять. Кип пошел по пустой улице в поисках бутылочки на сон грядущий.
Когда Кип добрался домой с бутылкой, он должен был прокладывать себе путь в гостиную через ночной кошмар узких ленточек из закрученной бумаги, которые были приколоты чертежными кнопками к стенам, двери, потолку, везде. В углу комнаты стояло нечто наподобие трона. Только со второго взгляда он признал в этом сооружении кресло с прямой спинкой, установленное на кофейный столик; вся эта конструкция была задрапирована атласными занавесками, снятыми с окон и украшена мятыми кусочками фольги, красной подарочной оберточной бумагой, золотыми звездами и гирляндами из чего-то, что при ближайшем рассмотрении оказалось розовой туалетной бумагой.
Нэнси сошла со своего сооружения, вихляя покрытыми блестками бедрами, чтобы заставить таким образом раскачиваться страусиные перья. Она не смотрела на него. Она медленно прошла через комнату, неуклюже выставив перед собой руки со скрюченными маленькими пальчиками. Затем поставила иглу портативного проигрывателя на пластинку, которая уже крутилась там. Звук был поставлен на полную мощность. На Кипа обрушилось: «Хорошая девчонка…»
Нэнси медленно прошуршала к своему трону и взобралась на него, грациозно, как обезьяна, несмотря на высокие каблуки. Она села там как истукан; вся ее кожа была усыпана белой пудрой за исключением двух лихорадочно горящих пятен на скулах, на голове у нее была съехавшая на бок корона из серебряной бумаги, а в руках она держала потрепанный скипетр.
Кип чихнул, пошарил в пустом кармане в поисках платка и вытер нос рукавом. Ленточки перекрещивались на двери, ведущей в холл, и она выглядела как длинная дорога в никуда. Он то ли сел, то ли упал, прислонился спиной к стене, и, прежде чем открыть бутылку, почесал самые скверные старые и все новые зудящие места.
Когда бутылка опустела — скорее, чем ему бы хотелось, — дверь отворилась. Он постарался сфокусироваться на ней и проследить. Это вошла Анжелика, утопавшая в норковом жакете, на котором все еще висела магазинная бирка. Кроме жакета на ней были широкие брюки с вышивкой и виднелся черный пупок фотоаппарата. С позиции Кипа казалось, что туловище Анжелики наклонено к полу под неестественным углом.
У Анжелики было около миллиона снимков местных официальных лиц в сомнительных позах. Некоторые из них были политически компрометирующими, другие просто смешными, а третьи непристойными; ее комната была забита ими. Она старалась оставлять их на столе у своего шефа, в справочных отделах газет, на сидениях автобусов; никто никогда не обращал внимания на снимки, их рвали и выбрасывали в урну, но она продолжала делать то же самое. Остальное время она тратила на хождение по магазинам; все пространство ее комнаты, не занятое снимками, было забито норками и горностаями, последними парижскими моделями, драгоценными камнями, ожерельями, брошами и деньгами, образующими целый хрустящий бумажный пояс. Она много говорила о том, что переберется отсюда, но оставалась по той же причине, что и все они: ей нужно было с кем-нибудь говорить, а иначе можно было сойти с ума.
— Что это еще такое? — спросила она, отводя в сторону скрученные ленточки и посмотрев долгим взглядом сначала на Кипа, а затем на Нэнси. — Пропойца и сумасшедшая, — сказала она утомленно, но ее горло напряглось, так как ей пришлось перекрикивать леденящие душу вопли, рвавшиеся из
