глубины своей души.
— Я был тогда совсем ребенком, у меня даже борода еще не росла… Вайдессы взяли меня в плен и продали как раба в один дом. Я довольно быстро выучил язык Империи — к большому удовольствию моего хозяина, который, кстати, был далеко не худшим из людей. Он, конечно, заставлял меня очень много работать, но кормил хорошо и бил, пожалуй, не больше, чем я того заслуживал.
Усы защекотали ему верхнюю губу, когда он суховато улыбнулся, вспомнив кое-что из своих проделок. Теперь-то ему было ясно, что Зоилос, его хозяин, обладал прямо-таки ангельским характером, хотя в те времена он думал иначе…
— Но как же ты мог ЖИТЬ… став рабом? — содрогнулась Скьялдвор. — Ведь ты по рождению член свободного племени! Разве не лучше было расстаться с жизнью, чем жить в оковах?
— У меня не было никаких оков, — возразил Квелдальф.
— Тогда… это еще хуже! — сердито воскликнула Скьялдвор. — Ты оставался в рабстве, хотя мог… должен был бы… бежать!
Она резко отвернулась от него. Так резко, что длинная шерстяная юбка, взметнувшись, на миг обнажила ее стройные белые лодыжки.
— Как же я мог бежать? — спросил он, изо всех сил стараясь говорить спокойно и доходчиво, тщательно скрывая гнев. — Город Скопенцана довольно далеко от страны халогов, а я был всего лишь ребенком. А кроме того, довольно скоро я стал считать свое пленение скорее благословением, чем проклятием.
Скьялдвор вновь глянула на него гневно, уперев руки в бока:
— Благословением? Подумай, что ты говоришь, безумец! Вечно все делать по чужому приказу — да я бы умерла, но такого унижения терпеть бы не стала!
— Ты — возможно, — вполне серьезно сказал Квелдальф. Уж он-то знал, что такая прелестная рабыня наверняка должна была бы по первому слову хозяина ложиться с ним в постель. Зоилос, к счастью, купил Квелдальфа не для плотских утех… Квелдальф даже головой покачал, чтобы отогнать греховные мысли. — Но речь шла обо мне, и ты спрашивала, как я пришел к вере в Фаоса, ведь так? Если бы я не попал к Зоилосу, вряд ли это было бы возможно. Я заметил, что он часто по утрам уходит куда-то, и однажды спросил его, куда он уходит. Он объяснил, что ходит молиться в главном храме Скопенцаны, и спросил, не хочу ли и я пойти туда с ним вместе.
— И ты сказал «да»?
— И я сказал «да». — Квелдальф рассмеялся, вспомнив, по какой причине ему, мальчишке, захотелось пойти в храм. — Мне казалось, что ходить по утрам в храм куда приятней, чем выполнять целую кучу обычной работы по дому, довольно-таки скучной и тяжелой, надо сказать. В общем, Зоилос велел мне умыться и дал чистую рубаху поновее, чем те истрепанные, что я носил обычно, а потом мы направились в храм и, когда вошли внутрь… Понимаешь, мне никогда раньше не доводилось вдыхать аромат южных благовоний… А потом я поднял глаза и…
Голос его прервался. Даже теперь, четверть века спустя, он по-прежнему отчетливо помнил тот ужас и восторг, который испытал, увидев над собой золотистое пространство купола и лик Фаоса, который строго, точно судья, смотрел прямо на него, Квелдальфа… Да, ему казалось, что бог смотрит только на него одного, хотя в храме было полно народа, и оценивает, что же этот мальчишка из себя представляет, много ли он стоит. Затем выстроившийся за алтарем многоголосый хор запел, воздавая хвалу доброму богу с великой и милосердной душой, и Квелдальф…
Некоторое время он молчал, потом, будто очнувшись, заговорил снова:
— Я уже не мог понять, где я: все еще на земле или уже на небесах. Я видел священнослужителей в синих одеяниях, которым посчастливилось прожить рядом с добрым богом каждую минуту своей жизни, и понимал одно: я тоже должен занять свое место среди них! На следующее утро я спросил Зоилоса, нельзя ли мне снова пойти вместе с ним в храм. Да, я сам его спросил. Сам попросил его об этом. И на следующее утро тоже, и потом… В первые дни, когда я действительно отчасти рассчитывал увильнуть от работы, он с радостью и удивлением решил, что во мне проснулось благочестие. Но потом, когда я уже душою прикоснулся к благости, он вдруг счел меня просто лентяем и хотел наказать. Но я продолжал просить его; я был опьянен открывшейся мне благодатью и ни о чем другом более не мечтал. Нет, неправда. Была у меня и еще одна мечта…
— Да? И какая же? — склонилась к нему Скьялдвор.
Серебряные цепочки, соединявшие две красивые резные пластины, которые она, будучи дочерью вождя, носила на груди, тихо звякнули (эти нагрудные пластины удивительно напоминали Квелдальфу панцири черепах-двойняшек), и он внезапно почувствовал близость ее тела. Но тем не менее, погасив душевное волнение, ответил именно так, как и собирался:
— Я мечтал о том, чтобы добрый бог сделал меня способным вывести мой родной народ из царства тьмы, где правит Скотос, и пойти с ним вместе по светлому пути в царство Фаоса. Ибо тем, кто умирает, не познав доброго бога с великой и милосердной душой, суждено после смерти вечно оставаться в ледяных колодцах Скотоса, а такой судьбы я не пожелал бы никому — ни мужчине, ни женщине, ни вайдессу, ни халогу, ни рабу, ни свободному человеку!
— Ох! — вздохнула Скьялдвор и выпрямилась, но голос ее звучал как-то безжизненно, равнодушно.
Она снова довольно долго изучающе смотрела на Квелдальфа, словно сомневаясь, стоит ли продолжать этот разговор, потом все-таки сказала:
— А я думала, что вторая твоя мечта — совсем о другом! О том, чтобы иметь те же удовольствия и радости жизни, что и другие люди.
